***
- Несомненно, дорогой Левенвольде, - сказал Остерман, - заставы будут перекрыты, и нам следует немедля послать гонца на Митаву. Вы, как искренний друг герцогини, обязаны это сделать. Пишите на брата Густава - он человек разумный: поймет, как действовать далее…
Отпустив посла, барон подъехал на колясочке к жене:
- Дорогой Марфутченок не забыла, что ее старый Яган любит сушеные фиги? Так будь же добра, угости меня фигушенками…
Очень уж любил барон фиги. К зеркалу Остерман подсел и натер себе лицо сушеными фигами. Сразу стал вице-канцлер желтым, страшным, зачумленным. Потом напрягся, и брызнули из глаз его слезы. Большие, они залили бурые щеки. "Зеер гут", - сказал Остерман, и слезы те вытер. Мало кто знал, что вице-канцлер умел плакать. Когда захочет - тогда и плачет. Сейчас он просто проверил - не забылось ли? Нет, плакалось отлично. И он успокоился…
Из коллегии иностранных дел явился затерханный ярыга:
- Верховные министры просят пас до Митавы. И сказано, что ехать им "для некоторых дел", а каких дел - к сему не приложено изъяснения. А число лиц в пасе велят указать тако: "и прочие".
- Выдать! - не моргнул Остерман, и коллежский выкатился…
Запела в клетке ученая птица. Барон ездил по комнатам. Узлы завязывались и развязывались. "Конъюнктуры!" Тикали часы; успеет ли Левенвольде послать гонца? Захлопали двери, птица смолкла.
- Правитель дел Верховного тайного совета имеют честь с бумагами явиться, - доложил барону его секретарь Розенберг.
- Что ж, пусть войдет…
Степанов вошел и увидел: вот она, смерть-то, какова бывает. Весьма неприглядна! Голова у Остермана - назад, торчал из-под косынок кадык, обмело губы, лицо желтое, ужасное…
- Весьма сочувствую горю вашему, - тихо повел Степанов, - яко воспитателю государя покойного. Но дела Совета безотлагательны, и велено мне от министров довесть их до вас…
- Что еще? - заклокотало в горле Остермана.
- Депутаты везут государыне новой на Митаву конституционные пункты, сиречь - кондиции знатные об ограничении воли монаршей!
Под душными одеялами сжался Остерман, похолодев.
- Читай же внятно, - сказал, едва ворочая языком. Степанов на пальцы плюнул, раскрыл бумаги кондиций. Читал:
"…в супружество мне во всю мою жизнь не вступать и наследника не определять… Верховный тайный совет в восьми персонах всегда содержать… Ни с кем войны не всчинять - миру не заключать… Новыми податьми народа не отягщать… В знатные чины выше полковничьего ранга не жаловать… Живота, имения и чести без суда не отымать… Вотчины и деревни никому не жаловать…
- ..а буде чего, - закончил Степанов, - по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской!" Прошу подписать, барон, кондиции сии…
Вице-канцлер задвигался. Выпростал правую руку, и рука (боевая, письменная) протянулась к Степанову, тряская. До самого локтя она была замотана. Лишь синели ногти мертвецки.
- Да, - громко заплакал Остерман, - когда-то у меня была рука… Но теперь она отнялась.
Слезы затопили лицо вице-канцлера. Больше он ничего не подписывал. И в Совете не был ни разу. По Москве ползли слухи, что Остерман умирает (от горя - по смерти царя).
- Подохнет, так похороним, - говорили люди московские.
***
Дорога от Москвы до Митавы! Тайный гонец Левенвольде хорошо ее знает. Каркают черные вороны с берез. В наезженный санями тракт тупо колотят подковы: туп-туп.., туп-туп! Торчат из-за пояса гонца кривые рукояти пистолей. А в них - пули, крупные, как бобы. Вот ,уже завиднелись вдали крыши Черкизова…
Неужели опоздал? Нет, успел вовремя: последним ,проскочил через улицу деревни. Более никто Москвы не ypfKft-нул. Из розвальней вдруг горохом посыпались солдаты, у Черкизова рогаток наставили, багинеты к ружьям примкнули…
- Чтобы мыши не прошмыгнуть! - велел Гриша Палибин.
Первопрестольная замкнулась в кольце застав. А вокруг Москвы - метельные посвисты, сияние лунное, там лежат губернии разные, встают города над обрывами речек, притихли деревеньки под снегом.
И никто еще не ведал, что стряслось во дворце Лефортовском. И там, в провинциях, еще поминали в ектениях императора Петра Второго с государыней-невестушкой - Екатериной Долгорукой.
Москва же варилась сама в себе. Бурлила и выплескивала.
Сейчас она решала за всю Россию, что примолкла в сугробах.
Быть на Руси самодержавию или не быть?..
Но уже скачет гонец Левенвольде и Остермана на Митаву.
Бешено колотятся подковы в дорогу: туп-туп.., туп-туп…
***
Отужинали в доме Голицыных. Сын верховного министра, князь Сергей Дмитриевич, сидел перед отцом - лицо черное, испанским солнцем сожженное… Был он человек неглупый, но тихий.
- Тятенька, отчего Анну, а не другую посадили вы на престол?
- По размышлении… - отвечал отец. - Рождена сия особа от царя Иоанна, духом нищего. И сама Анна духом нища. Забита ото всех бывала. Всем в ноги кланялась, Меншикову руку лизала. Такую-то, сыне, нам и надобно! Из наших ручек на помады да фижмы получит, а более - шиш: сиди на престоле смиренно. А мы, люди родовитые, будем вертеть ею, только успевай Анна поворачиваться.
- Что далее ты умыслил, тятенька? - спросил сын, - А ныне проект пишу. Каково далее жить… Будут Сенат да палаты, вроде парламента. А наказывать людей не по прихоти, а - по закону. Вины же отцов и матерей на детях не взыскивать: это - грех! Армию, силу грозную, царям в руки не давать. Анне выделим регимент для охраны - и пусть себе тешится. А коли к доходам государства лапу протянет - треснем так, что закается! Стоять же во главе дел российских должны лишь мы - знатные, столбовые… Пущай я погибну! - заключил Голицын. - Щуку съедят, да зубы останутся. Готовлю я пир на Руси, большой и веселый. Только бы гости не подрались. Живем по-старому: где пир - там и драка…
Он вышел. За частоколом двора конюхи князя ставили на полозья старый шлафваген - карету объемную, с кроватями, столом для дел письменных да с печкой. Ехали на Митаву трое: Василий Лукич, брат министра - генерал Голицын Михаил Михайлович (младший) да еще Леонтьев, тоже генерал, троюродный брат императора Петра Первого.
Собрались. Даже дровишками запаслись. Лукич был весел изрядно. Ему большие выгоды на Митаве чуялись. "Прилягу к Анне, - мыслил. - Сам прилягу, а Бирена отшибу…"
Вот с этого Бирена и начал Дмитрий Михайлович наказ читать:
- Смотри, Лукич, чтобы не вздумала Анна, по слабости бабьей, любителя сего в Россию волочь на хвосте своем. От дел наших его сразу отвадь. Пинка дать не бойтесь…
- Чему учишь, князь? - обиделся Лукич. - Я из пеленок прямо в Версаль угодил, знатных дуков через ушко протягивал. Неужто с одной Анной не справлюсь? На спине у ней в Москву въеду.
- Глаз держи востро, - поучал Голицын, - курляндцы хитры и оборотливы. А слухи да изветы в порошок мельчи. Отписывай на Москву цифирно, сиречь - по азбуке секретной… Ну, с богом!
Ворота раскрылись, выпуская шлафваген на улицы. До заставы ехали - все устроиться не могли. Сундук с деньгами для Анны (на подарки ей) брыкался под ногами. Мотало на ухабах громадный шлафваген, словно фрегат парусный в бурю. Леонтьев уже спал, будто суслик, в кошмы завернувшись. Наконец Москву миновали.
Надвинулась на путников темь губернская, провинциальная - деревни, церкви, кладбища да погосты. На Черных Грязях костры горели, солдаты понабежали, и перестали скрипеть полозья:
- Стой… Кто едет? Кажи пас или подорожную. Василий Лукич пасы показал и спросил офицера караульного:
- А кто до нас проезжал или нет?
- Зайца не проскочило, - отвечал офицер… И побежала лунная дорога до Митавы. Форейторы зажгли факелы, помчались наперед депутатов, освещая сугробы брызжущим пламенем. Хлопнули бичи - рванули сытые кони. Замелькали черные руки дерев, побежала мимо Россия - тихая, без огонька. Слепо глядели на путников редкие мужицкие избенки.