44
…Часовня горела. Она сразу занялась веселым огнем, когда подкравшийся поближе Ганс Дреббер, он первым вызвался идти к часовне, чтоб поджарить русских, выпустил из огнемета свистящую оранжевую струю.
Одновременно обер-лейтенант приказал начать атаку с противоположной стороны, а Вилли Земперу выпустить из карабина обойму-другую патронов с зажигательными пулями под стрехи часовни, пусть горит сразу со всех сторон. И часовня горела… Гансу Дребберу отползти с огнеметом не удалось. Его заметил Вася Веселов, показал Фролову.
- Вон тот гад, что огнем плевался! Вишь ты, замер, будто я его не вижу… Может, выскочить, старшой, да захомутать его сюда, совсем ведь близко?!
- На кой хрен он сдался, - угрюмо проговорил Алексей, - тут вот с этим надо что-то думать…
- Погодь, Вася, - сказал Георгий, шаря по карманам, - счас мы ему устроим Варфоломееву игрушку. Ага, нашел!
Он взял карабин Авдея Сорокина и вложил в патронник один-единственный патрон, у которого кончик пули был окрашен в черный цвет, - зажигательный…
Ганс Дреббер, решив, что его не обнаружили, стал потихоньку отползать назад, прикидывая, заслуживает ли костер, устроенный им, отпуска в Гамбург. Ему вдруг явственно привиделись веселые мордашки сестренок, озабоченное и такое доброе лицо мамы, и Ганс улыбнулся. Ну, немного, еще немного…
Георгий Клыков уже выделил Ганса. Сильнее начинали трещать от огня крыша и стены часовни, и выстрел из карабина был лишь немногим громче усиливающегося треска. Зажигательная пуля угодила в баллон огнемета, закрепленный на спине Дреббера, - у Клыкова была точная рука, стрелял он хорошо. Горючая жидкость в баллоне взорвалась и разом окутала тело солдата. Ганс Дреббер с пронзительной ясностью понял, что произошло, и от страшной, ударившей по сознанию мысли у Ганса разорвалось сердце, он избежал мучительного конца. Огонь принялся пожирать уже мертвое тело.
- Сволочи! - закричал в исступлении Руди Пикерт, когда увидел, как там, где находился Ганс, взметнулось рыжее пламя.
Он вскочил на ноги и метнул в сторону часовни гранату, но граната разорвалась в снегу, не осилив и трети расстояния. Руди бросился вперед, стреляя из автомата.
- Назад! - закричал ему Шютце.
Сорокин видел солдата, он повел очередью из "Дегтярева", но вдруг его пулемет замолчал. Пуля, выпущенная Пикертом, ударилась о чугунный светильник, прикрепленный к стене, и на излете угодила Авдею в висок. Сорокин медленно, будто нехотя, завалился на бок.
- Хаймат! - крикнул Пикерт. - Родина! Вперед, солдаты!
Воспользовавшись заминкой, которая возникла у русских, немцы бросились в атаку, но не успели одолеть и полсотни шагов, как Фролов, заменивший Авдея у пулемета, встретил их длинной очередью. Шютце отвел солдат, на чем свет стоит ругая, Пикерта, увлекшего порывом даже его, опытного и осторожного офицера.
- Пусть сгорят дотла, - сказал он. - А чтоб не было вам скучно - стреляйте по всему, что начнет вдруг двигаться.
Часовня горела, а немцы стреляли. Одной такой неприцельной пулей убили Веселова.
- Двое нас осталось, Георгий, - грустно улыбнулся Алексей. - Да еще этот… Кончать его надо. Пули вот жалко. На исходе наши припасы. Что скажешь?
- А если его так, - почему-то вдруг став заикаться, сказал Клыков. - По кумполу трахнуть или пером…
- Давай так, - согласился Фролов. - А я у пулемета подежурю. Жарко становится. Сгорим мы скоро, Георгий. А могут и убить до того. Тогда этот ганс живым останется, одним врагом будет больше. Действуй!
Фролов отвернулся и стал осматриваться. Дым лез в глаза, дышать становилось все труднее.
- Найн! - раздался истошный крик. - Найн!
Старший сержант повернулся.
Связанный Цильберг катался по полу, пытаясь уклониться от удара ножом, а растерянный Клыков стоял полу согнувшись и смотрел то на Цильберга, то на зажатый в руке нож.
- Эх ты, - сказал Алексей. - А еще жиган!
- Не могу я, старшой, - забормотал Георгий, - не могу так… Связанный ведь он и безоружный. Прости меня, браг, рука дрожит.
- А ты забудь, что он человек, - сказал старший сержант. - Нелюдь это, оборотень… Негоже, правда, в храме такое свершать, только Бог нас не осудит, мы ведь Сатану сничтожаем. Возьми его за воротник! И дай-ка мне нож…
Георгий подхватил Цильберга и прислонил спиною к стене.
- Найн! - прошептал обер-лейтенант. - Не хочу умирать…
Фролов не знал немецкого языка и не понял этих слов. Он решил, как поступить, и, успокоительно махнув Цильбергу, спрятал за пазухой нож.
Цильберг жалко и вымученно улыбнулся.
- Смотри! - вдруг крикнул старший сержант и протянул руку перед лицом обер-лейтенанта. - Смотри!
На лице его возникло неподдельное изумление. Цильберг повернул голову, подставив Фролову незащищенную шею. Неуловимо быстрым движением Алексей выхватил нож и точным ударом вонзил в сонную артерию немца.
- Вот так, - сказал Фролов оцепеневшему Георгию и вытер лезвие ножа о серо-зеленую полу Цильберговой шинели. - Смерти своей так и не увидел. И это хорошо. А ты пугал его, трясся над душою с ножом в руке.
Он шагнул к пулемету, закашлялся и разом, обеими руками, схватился за грудь.
- Старшой! - закричал Георгий.
Фролов медленно поворачивался к нему, оседая на пол.
- И меня убили, Георгий, - прошептал он сухими, потрескавшимися от жара губами. - Один ты воевать остался…
…В мерцающем, с проблесками света и провалами во тьму, сознании Клыков увидел ярко залитый солнцем вокзал в Херсоне. На садовой скамейке сиротливо высился чемодан из желтой кожи, перетянутый ремнями, три блестящих замка украшали чемодан, а вокруг не было ни души. "Уж больно нахрапом в руки идет, - пробилась мысль. - Отвертеть такой угол!.. Может, на крючок меня лепят? Не лучше ли отвалить?" Банщик оглянулся по сторонам. Желтый угол манил его к себе, и Жора осторожно двинулся к чемодану…
Горящее бревно упало ему на ноги, искалечив ступни, и Клыков вернулся в страшный мир.
- В Бога, в Христа, в преисподнюю! - выругался он. - И умереть не могу по-человечески… Другим, небось, любимые да дети видятся напоследок, а я перед смертью углы на бану верчу… В душу и мать!
До слуха Георгия донеслись голоса немцев. Не слыша выстрелов, они осмелели и осторожно приближались к горящей часовне. Клыков видел их сквозь дымную пелену и мелькавшее перед глазами пламя, видел неясные расплывающиеся тени, лопочущие на чужом языке. Он подумал о пустых автоматных дисках и вдруг вспомнил о ноже. Собрав последние силы, Клыков встал на колени. С усилием вытянул из чехла нож, зажал в руке и, не обращая внимания на огненные языки, они лизали его со всех сторон, двинулся на коленях, волоча бездействующие ступни.
…Пришельцы отпрянули и схватились за оружие, когда из затянутого огнем и дымом пролома в стене часовни тлеющим комом вывалился русский солдат. Он упал навзничь и пытался перевернуться на спину, в правой руке его был нож.
Обер-лейтенант Шютце подошел к ивану, зачерпнул ладонью горсть снега и бросил на обожженное лицо.
- Кто ты есть? - спросил Шютце.
Русский солдат застонал. Расплавившийся снег растекался по лицу.
- Подымите его! - приказал командир роты. - Если не слишком поджарился, возьмем с собою.
Услыхав голос немца, Клыков собрался с силами, перевернулся на спину, так и не выпустив ножа из руки. Затем он встал на колени. С перебитыми ногами… Большего Георгий сделать был не в состоянии. И вот так, на коленях, отведя руку с ножом в сторону, бывший вор по кличке Банщик, а ныне достойный сын оскорбленной России, медленно двинулся к обер-лейтенанту Шютце, потрясенному увиденным, и офицер попятился от дикого виденья.
Затем командир роты очнулся от наваждения и поднял парабеллум. Он хотел стрелять в лицо, но в такое лицо стрелять Вернер Шютце не посмел. Рука его дрогнула, немного опустилась, и пули, ударившие Георгия в грудь, трижды оттолкнули от обер-лейтенанта ползущую к нему на перебитых ногах смерть.
- Бросьте его в огонь! - приказал Вернер Шютце.
"Какие фанатики! - подумал он, внутренне содрогаясь от тоскливого предчувствия. - С ними нельзя воевать по правилам… Уничтожить, всех уничтожить! Но как сделать это и сохранить для Германии ее солдат?"
…Огонь тем временем охватил уже повсюду тяжелый, громоздкий оклад иконы Иоанна. Он быстро оглодал деревянный ящик, что скрывал доску с ликом святого, и стал подбираться к золоченому нимбу, проглотил плечи и жарко задышал Богослову в лицо. А Иоанн говорил. Он устал проклинать посланцев нового Сатаны и понял, что ничем не поможет тем, они остались бездыханными внизу. Этим людям не помогут его Откровения, им бы гранат и патронов побольше да от огня б защитить. Но патронов не делали в первом веке нашей эры, а от огня спасти не мог Богослов и себя самого.
Чувствуя теперь, что скоро исчезнет в дымной пасти свирепого Дракона, Иоанн Богослов вспомнил вдруг древнее пророчество, им он заключил во время оно Апокалипсис.
- И увидел я, - прошептали губы Иоанна Богослова, кривясь от близкого огня, готового уже пожрать их, заставить умолкнуть навеки, - увидел… сходящего с неба, который имел ключ от бездны…
Огонь внизу уже расправился с четырьмя красноармейцами и теперь сладострастно пожирал старую, высохшую доску с ликом творца Откровений.
- …Взял дракона, змия древнего, который есть Дьявол и Сатана, - изо всех сил противился огню Иоанн, стараясь договорить последнее, - и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет!
"…Обязательно случится. Верю, верю в это! Только тысячи лет мало… Да будет так вечно!" - успел подумать Иоанн и умер.