- Никто не сомневается в ваших храбрецах, княже, - задыхался совсем Конецпольский, - но это... это... не дает пану права сомневаться и в наших!
Все смутились и замолчали. Князь Ярема почувствовал себя тоже неловко и с досады крутил свою бородку.
- В войне с дикими ордами, позволю себе заметить и я, - начал Кисель тихим, вкрадчивым голосом, воспользовавшись общим молчанием, - берет перевес не храбрость, а знание врага, изучение всех его уловок и хитростей, - так сказать, полное уподобление природы своей природе врага. Такое уподобление, панове, приобретается не сразу, а десятками лет... Как пересаженное с полуденных полей древо гибнет среди чуждой ему пустыни, так гибли бы непривычные к степям новые воины... И столько бы пало жертв, дорогих для отчизны! А между тем сыны этих степей - козаки...
- Да, вот их и подставлять под удары татарских сабель и стрел, - прервал Любомирский, - а не шляхетных рыцарей польских!
- Почаще бы их, именно, в самый огонь! - зарычал Чарнецкий.
- Досконально! Кохаймося! - послышались крики, и более разгоряченные головы полезли чокаться кубками и обниматься.
- Да, кохаймося! - поднял кубок Кисель. - Пусть будет меж нами мир и любовь, пусть они породят у нас кротость и снисхождение к побежденным... к меньшей братии... Она за это воздаст нам сторицею. Теперь открывается, вельможное панство, новая Америка... В недрах этих земель, не ведавших железа, кроются неисчерпаемые животворные силы... И если эти пространства заселятся нашим трудолюбивым народом, то широкими реками потечет к нам млеко и мед.
- Вельможный пан прав - эта мысль должна руководить всеми нами! - дружно заговорило шляхетство, затронутое в своих интересах.
- Оно озабочивает меня, - заметил Конецпольский, - а равно и Корону.
- Разумеется, теперь нужно вельможной шляхте захватывать пустоши, - отозвался Чарнецкий, - и заселять их хлопами.
- Пся крев! - вскрикнул снова Ярема, теряя самообладание. - Расплаживать этих схизматов?
- О, sancta veritas! - всплеснул патер руками, сложив их молитвенно. - Неверные схизматы не могут быть ни гражданами, ни охранителями Речи Посполитой, матери верных святейшему престолу сынов, носительницы благодатного святого католицизма, - не могут, ибо они в глубине души, пока не примут латинства, враги ей и могут продать ее всякому с радостью.
- Еще бы! - отодвинулся с шумом от стола Ярема.
- Велебный отче! - обратился Кисель к патеру, взволнованный и оскорбленный. - Называя всех схизматов неверными сынами отечества, вы оскорбляете большую половину его подданных и оскорбляете невинно! - возвысил он голос. - Во мне горит и чувство личной обиды, и чувство любви к великому отечеству, которое вы желаете разодрать на два стана. Я ручаюсь седою головой, что вражды этой между народами нет, а создают и разжигают ее служители алтаря кроткого и милосердного бога.
Послышались глухие, враждебные возгласы: "Ого, схизмат!"
- Да, я схизмат, я греческого благочестия сын, - окинул смело глазами всех черниговский подкоморий, - и не изменю, как другие, вере моих предков.
При этом слове, как ужаленный, вскинулся князь Ярема, ухватившись за эфес сабли.
- Не изменю! - почти вскрикнул Кисель. - Но я люблю искренно нашу общую мать Речь Посполитую, люблю, может быть, больше, чем вы! Да, я ей желаю мира, спокойствия, процветания, блага. Как солнце одно для земли, так и бог един для вселенной; как солнце одинаково светит для добрых и злых и всех согревает, так и творец небесный есть источник лишь милосердия и любви. Как же мы можем призывать всесвятое имя его на вражду и на брань против братьев?
- Ради спасения заблудших овец, - смиренно возразил патер, - и ради снискания им царствия небесного...
- Не заботьтесь, велебный отче, о чужих душах: пусть каждая сама о себе печется!
- О, слепое упорство! - воздел высоко патер руки и опустил на грудь отяжелевшую от вина голову.
- Панове! - воскликнул взволнованным голосом Кисель. - Святейшие иерархи молятся о братском примирении христиан, а мы насилием сеем, на радость сатане, злобу. Из великой мысли братского единения церквей создаем варварскую, ненавистную тиранию.
- О́гнем и ме́чем! - схватился с места, ударив о пол саблей, Ярема; удар был так бешен, что ближайший кувшин с малагой упал, разлив по скатерти драгоценную влагу. - Довольно я здесь наслушался кощунств над моей святой верой и обид величию моей отчизны!
Сдержанная злоба теперь вырвалась из удил и с пеной и свистом вылетала сквозь посиневшие губы; по лицу у Яремы бегали молнии, глаза сверкали фанатическим огнем, рука была готова обнажить меч. Все непроизвольно отшатнулись от стола; некоторые ухватились за сабли, и только головы немногих лежали уже бесчувственно на столе.
- Конечно, панове, вам дороже всего своя шкура, - побагровел Вишневецкий, причем пятна на его лице сделались синими, - оттого вы и слушаете искушения, а я вот клянусь, - поднял он правую руку, - или все церкви в своих маетностях обращу в костелы, или пройдусь огнем и мечем по схизматам, приглашу вместо них на свои земли поляков, немцев, жидов; но ни один схизматский колокол не зазвонит в моих владениях!
- И за сей подвиг отпустит святейший отец все грехи твои, княже, - провозгласил с умилением патер, поднявши очи горе.
А князь порывисто продолжал. В религиозном экстазе его стальной голос смягчился, и в сухих глазах заблестела влага.
- Теперь, сломивши врага, позаботимся сначала, панове, не о своей утробе, а о благе великой нашей католической церкви, которая одна только может сплотить нашу отчизну. Отбросим же личные выгоды и соблазны, а употребим все наши усилия для расчищения путей в дебрях схизмы, чтобы могли по ним проникнуть из Рима лучи и озарить светом заблудших; тогда только водворится золотой мир, тогда только отдохнет наша отчизна.
- Благословенно чрево, родившее тебя, княже, - сказал с пафосом патер, воздев набожно руки. - Сам святейший отец преклонился бы перед священным огнем, пылающим в твоем доблестном сердце. Да будет оно благословенно вовеки! - возложил он руки на склоненную голову Вишневецкого.
- Клянусь! - произнес тот дрогнувшим голосом, обнажив драгоценную саблю. - Это сердце и меч принадлежат лишь моей вере и отчизне, которую с ней я сливаю, и я не остановлюсь ни перед чем для торжества их славы.
- Amen! - заключил торжественно патер.
Настало тяжелое молчание. Все были подавлены грозною минутой и не заметили, как тревожно из комнаты вышел дворецкий.
Иеремия тяжело опустился на стул и, склонив голову на руку, устремил куда-то пронзительный взгляд. По лицу его пробегали судороги: он страдал, видимо, от пожиравшего его внутреннего огня.
Длилась минута тяжелого молчания. Дикий, мрачный, но искренний фанатизм князя упал на всех неотразимою, подавляющею тяжестью и разбил игривое настроение; не разделявшие такой демонской злобы во имя Христа были огорчены этою выходкой, а разделявшие находили ее во всяком случае неуместной и расстраивающей общее веселье... Все чувствовали себя как-то неловко и желали отделаться от гнетущего замешательства...
Вошел дворецкий и доложил, что какая-то панна настоятельно желает видеть ясновельможного гетмана.
- Меня? - очнулся и удивился гетман. - Панна?
- Это любопытный сюрприз, - улыбнулся князь Любомирский.
Послышался сдержанный смех. Все лица сразу оживились, обрадовавшись случаю, могущему восстановить утраченное расположение духа, и случаю при том весьма пикантному.
- Да ты сказал ли этой панне, что я теперь занят и никого по делам не принимаю? У меня такие дорогие гости, - искусственно раздражался Конецпольский, желая подчеркнуть особое свое уважение к сотрапезникам.
- Сказывал, ваша гетманская милость; но панна просто гвалтом желает явиться к его мосци.
Что такое? - растерялся даже Конецпольский.
- Не смущайтесь, ваша мосць, пане Краковский. Мы не помешаем... Ведь правда, ясное панство, - подмигнул ехидно всем Любомирский, - мы можем на некоторое время отпустить пана гетмана в отдельный покой, для приятных дел службы. Обязанность, видимо, неотложная! Ну, а мы здесь, Панове, совершим возлияние богине Киприде{64}, да ниспошлет она и кудрям сребристым...
- Долгие годы сладостной жизни! - подхватило большинство развеселившихся вновь собутыльников.
- Благодарю, пышные гости, - улыбнулся Конецпольский таинственно и самодовольно, покрасневши даже кстати, как ему показалось. - Но здесь я предвижу, так сказать, не шалость проказника божка, да... а нечто другое, и в доказательство я приму при вас эту панну... Введи просительницу сюда, - отдал он приказание дворецкому.
- Браво, браво! - встрепенулись многие и начали молодцевато приводить в порядок костюм, оружие, волосы, усы.
- Это десерт нам, панове, - потер себе хищно руки Корецкий.