- Ведь это Катков и пустил словечко "диктатура сердца", граф? - спросил Черняков. "Уж если я голубчик, то незачем говорить "ваше сиятельство".
- Он самый. И ведь ишь как обидно загнул: сердцем попрекнул! Есть, мол, у человека сердце, значит, ясное дело, мерзавец. А диктатором я отроду не был и не собираюсь оным становиться, да и не может быть диктатора при царе, да еще при таком, как наш государь император. Это у них на первом месте власть, чины, должности, а наипаче денежки… Поверьте, наверху только два человека и думают, болеют душой о России: государь и, простите нескромность, ваш покорнейший слуга. Вот чего не хочет понять общество.
"Смотрит на Соню, а говорит, кажется, для меня!" - подумал Черняков.
- Вот об этом мы и говорили, - пояснила брату Софья Яковлевна. Слова Лорис-Меликова давали прямой переход к интересовавшему ее делу, но любопытство в ней взяло верх. - Вы, однако, не докончили, Михаил Тариелович: как же наследник относится к Екатерине Михайловне?
"Не очень удобный вопрос для ближнего боярина. Ну, да Соня лучше знает, о чем можно и о чем нельзя его спрашивать", - подумал Михаил Яковлевич. По-видимому, Лорис-Меликов не нашел в вопросе ничего нескромного.
- С внешней стороны отношения хорошие. Государь другого и не потерпел бы. Но, по существу, Александр Александрович, разумеется, считает, что это семейный позор. И государь прекрасно это понимает: он очень неглупый человек. И всем знает цену, даже своим сыновьям.
"Нет, право, они прежде так не выражались: "он", "Александр Александрович", "очень неглупый человек", - подумал изумленно Черняков.
- Добавьте, что государь сама доброта! - горячо сказала Софья Яковлевна. - Вы знаете, он мальчиком, путешествуя с Жуковским по Польше, плакал, видя, как бедно живут польские крестьяне и евреи. А когда он уже юношей ездил в Сибирь, Николай Первый, по его ходатайству, дал какие-то льготы некоторым декабристам. Он был счастлив, как никогда в жизни.
- Он крайне вспыльчив, но очень добр, - подтвердил Лорис-Меликов. - Я думаю, добрее царя у нас никогда не было.
- Однако, государственных преступников казнят, - сказал Черняков, не желавший поддакивать министру. - В обществе находят, что, например, Преснякову и Квятковскому можно было смягчить смертный приговор.
- Помиловали бы в Англии людей, совершавших убийства? - ни к кому не обращаясь, сказал Лорис-Меликов. - Но, кроме того, надо знать, в каких условиях государь осуществляет свое право помилования, - прибавил он со значительной интонацией в голосе. "Это что ж, намек на давление со стороны полицейских вельмож?" - подумал Михаил Яковлевич. По лицу сестры он видел, что она недовольна его замечанием.
- Я не отрицаю, что общество плохо осведомлено о том, что делается на верхах. Но кто же виноват, если на императора возлагается иногда ответственность за то, что делается, быть может, помимо его ведома или даже вопреки его воле, - упрямо продолжал Черняков.
- Это бывает или, по крайней мере, прежде бывало. Не ведает царь, что делает псарь. Кто виноват? Не знаю. Скорее всего обе стороны. Во всяком случае, часть правительства очень желает "жить в совете" с обществом, чтобы употребить старое выраженье.
- Я мог бы сказать то же самое о значительной части интеллигенции, граф. Мы прекрасно видим, что с вашим приходом к власти стали обозначаться новые веянья, но, к несчастью, пока очень сильны и влияния, действующие в противоположном направлении.
Лорис-Меликов смотрел на него рассеянно, точно не слышал или не понимал его слов.
- Я отлично знаю, что я чужой человек и для интеллигенции. "Мы все учились понемногу, чему-нибудь да как-нибудь". А уж я-то, естественно, больших познаний не приобрел. Всю жизнь прослужил в армии. В молодости, впрочем, я кое-кого знал, но больше по случайности. Так, одно время жил в одной квартире с поэтом Некрасовым.
- Неужели? Я не знала.
- Талантливейший был поэт и человек. Да, конечно, я читаю, стараюсь следить. "Отечественные записки" всегда читаю… Что сказали бы при дворе? - опять засмеявшись, обратился он к Софье Яковлевне. - Впрочем, они и не знают, что это такое. Разве только слышали, что там работают какие-то каторжники. А я Щедрина чрезвычайно высоко ставлю. Недавно имел удовольствие с ним познакомиться. Умнейший, конечно, человек. Наградил-то его Господь Бог мозгами весьма широко, да они у него, верно, выкрашены такой густой черной краской, что до светлых цветов и не докопаешься. Смешно, а он мне Победоносцева напомнил, - сказал Лорис-Меликов и вдруг закашлялся. - Ох, этот ваш петербургский климат, все я у вас зябну, - сказал он через некоторое время.
- Я мало встречалась с Победоносцевым, но он мне всегда был неприятен. Говорят, он ученый человек?
- Весьма ученый. И даже умный. Однако, при всем своем уме он решительно ничего не понимает. Победоносцев все на свете ненавидит, но вместе с тем не хочет, чтобы хоть что-либо в мире изменилось. Должно, видите ли, остаться в полной неприкосновенности все то, что возбуждает в нем ненависть или полное презрение. Это какой-то редкий душевный выверт. А я неученый человек, мне книги некогда было читать, но я у жизни учусь и нахожу, что в ней постепенно можно и должно изменить весьма многое. Кто на постепенную починку согласен, с тем мне по дороге, - сказал он, полувопросительно глядя на Чернякова. - Люди очень образованные и даровитые, каких у нас в интеллигенции немало, такие люди, как вы, могли бы сделать очень многое. - Он тотчас с улыбкой обратился к Софье Яковлевне. - Возвращаясь к Победоносцеву… Сказать или нет? Так и быть, скажу. Я считаю своей величайшей ошибкой, что на одну из двух должностей, которые занимал граф Толстой, я предложил государю Победоносцева. Сделал это по желанию наследника Александра Александровича. Государь уступил мне чрезвычайно неохотно и, удовлетворив, наконец, мою просьбу, сказал мне: "Помни, что ты добился назначения своего худшего врага". Государь был совершенно прав… А моя сила в чем? Она в том, что я здесь новый человек, что я на все могу смотреть новыми глазами, да еще не оглядываясь на княгиню Марью Алексевну. И даже на великую княгиню Марью Алексевну. Так вот, видите ли, я пришел к ним не по своей воле, а по воле государя, взглянул на них и, не скрываю, я ужаснулся. Наш двор! Большей пустоты представить себе нельзя. О чем думают эти люди? Чем они заняты? Послушайте их разговоры. Княгиня Юрьевская, и еще княгиня Юрьевская, и опять княгиня Юрьевская! Да если бы еще о ней хоть говорили дело! А то все вертится вокруг того, кто был свидетелем на ее свадьбе с государем. Почему-то ведь они уверены, что я и свадьбу устроил, я и устраиваю все свои злодейские дела через Екатерину Михайловну! И еще необычайно всех волнует, сколько денег ей подарил государь. Как-то они это узнают! Мне еще сегодня сообщили, что государь в Ливадии внес на ее имя в Государственный банк три миллиона триста тысяч рублей. Назвали даже более точную цифру, чуть ли не с точностью до копеек. И представьте, верно назвали, - сказал он, смеясь. - Я по случайности знаю, что это так.
"Все-таки ему не следовало бы это говорить", - подумала с некоторым недоуменьем Софья Яковлевна.
- Еще одно доказательство того, что государь ничего в своей жизни скрыть не может, - сказала она. - Я могу, вы можете, все могут, только он один не может. Но все-таки, Михаил Тариелович, вы сказали, что вы ужаснулись. Не слишком ли сильное слово? Где же люди не любят перемывать косточки ближнему?
- Бывает и в интеллигенции, - сказал Черняков, желавший вернуть разговор к очень заинтересовавшему его предмету. Лорис-Меликов смотрел на него. "Ох, хитренькие глаза", - подумал Михаил Яковлевич.
- Я военный человек, - сказал Лорис-Меликов. ("В третий раз зачем-то напоминает, - отметил мысленно Черняков, - все знают, что ты военный человек"). - В этом тоже, если хотите, некоторое мое преимущество. Я всегда рассуждаю по-военному. Если бы у меня под Карсом было, скажем, сто тысяч войск, а у паши десять, то я, конечно, ничего ему не предложил бы, кроме чистой капитуляции. Ну, конечно, я солдатскую честь знаю, рыцарство и всякое такое. Шпагу, верно, вернул бы с комплиментами, как государь Осману после падения Плевны. Однако, капитуляции, уж что там ни мели, потребовал бы безоговорочной. Ну, а ежели бы у меня было пятьдесят тысяч солдат, а у паши столько же, или еще того боле? Что тогда? Тогда нет, я капитуляции не потребовал бы. Я постарался бы вступить в переговоры, хоть тем временем, может, стал бы стягивать войска. Казалось бы, буки-аз ба. Но вот у нас этой азбуки не понимают. У революционеров две роты войск, а им, видите ли, подавай Учредительное Собрание! Вся эта "Народная Воля" мальчишеская организация, и разгромить ее ничего не стоит. Да она уже разгромлена. Но общество наше? Тут-то она ему и сказала. Умеет ли общество рассчитывать свои и чужие силы?
- Сколько же, по-вашему, граф, войск у интеллигентского паши? - весело спросил Черняков, уже освободившийся от смущения.
Лорис-Меликов засмеялся тоже очень весело.