- Вот он какой пистолет! А ведь хорошо сказал! Остроумный ваш брат, - обратился он к Софье Яковлевне. - Впрочем, я ведь больше гак говорю. Революционеры - пустое место, нет ничего проще, как всех их отправить в Сибирь соболей ловить, да жалко молодых людей и их родителей. Наш придворный мир тоже пустое место. Царская власть другое дело: это сила, сила тысячелетняя, сила огромная, хоть и меньшая, чем многие из них думают. За эту силу они, придворные люди, и цепляются. А если что с ней случится, за милую душу бросят и предадут! Я их теперь знаю, на мякине не проведешь. Общество? Откровенно говорю, его я знаю меньше. Хотел бы узнать, очень хотел бы. Может, на поверку и за ним ничего нет, за интеллигентским пашой, а все только хвастают, пускают пыль в глаза. Но все лучше бы действовать сообща, а? Совестно жить - ни о чем не тужить.
- Вот и надо бы вам обменяться мненьями с представителями общества, - горячо сказала Софья Яковлевна. - Я это давно говорю!
- Я ничуть не прочь. Отчего же не поговорить? Сразу выяснилось бы, что можно, чего нельзя. Многого нельзя, а кое-что и можно, и должно… Русская история держится такими людьми, как, скажем, Сперанский, которые вовремя чинили то, что следовало и еще можно было починить. А что нельзя, то нельзя. Дойдет до торга - буду упрям, как карамышевский черт!
- Но что же вы, граф, предлагаете? - начал Михаил Яковлевич. - Ведь первое и основное…
- Виноват, я ничего не предлагаю. Поговорить был бы рад, об этом мы с вашей сестрицей беседовали. Позовет - приду, посижу, послушаю. Но, ох, боюсь, что и обществу присущи иллюзии относительно его силы. Я всю жизнь провел с солдатами и могу сказать, что их знаю. Солдат наш царя любит и ему верит. Генералам, может, и верит, но их любит не так, чтобы слишком. А вот люди из "Вестника Европы" да из "Отечественных записок" ему совсем ни к чему. Недаром они и подкрепляют себя революционерами. Точно будто я не знаю, что близкие сотрудники Салтыкова участвуют в подпольных изданиях. Ведь по должности шефа жандармов у меня обо всех есть сведенья, - подчеркнул он. - Скажем, в "Народной Воле" появилась обо мне статья: "Волчья пасть и лисий хвост". Ведь это Михайловский написал, - полувопросительно сказал он, взглянув на Михаила Яковлевича, который мгновенно насторожился. "Ну, этого я шефу жандармов подтверждать не стану!" - подумал он. - Да, не в том дело, кто написал… Этакого ведь волка нашел! Что ж, волк, так волк. Только ежели у тебя на волка ни ружья, ни дубья не припасено, так даром языка не чеши. Не подействует.
- Кроме революционеров, есть люди, которые хотят преобразования России мирными способами, - сказал Черняков. - Но их моральный капитал - это их убеждения, от которых они отказаться не могут. Если бы отказались, то им грош была бы цена, и правительству и не стоило бы с ними сговариваться. Скажу совершенно откровенно, граф, уж если вы со мной об этом по случайности заговорили. Ваши ближайшие намеренья обществу, к сожалению, неизвестны или известны только понаслышке. Обмен мненьями, никого ни к чему не обязывающий, и по-моему был бы чрезвычайно благотворен. Мы, поверьте, ничего, кроме блага России, не желаем, - сказал Михаил Яковлевич и подумал, что выразил идее больше сочувствия, чем следовало бы для первого раза. - Все зависит от того, что может быть предложено и осуществлено, - сказал он, воспользовавшись страдательным залогом, чтобы не употреблять слов "вы", "мы". - Я лично думаю, что средостенье между престолом и обществом - роковое явление новейшей истории России.
- Я и сам так думаю, - сказал Лорис-Меликов, одобрительно кивая головой. - Здание наше старое, и хорошего в нем много. Но, как все старые зданья, оно нуждается в починках. В этом я и вижу свою главную задачу: я чиню. И готов это делать со всяким, кто хочет в работе участвовать. Чужим знаниям всегда отдавал и отдаю должное, быть может, потому, что у меня у самого знаний немного. Учился я в школе гвардейских прапорщиков. А наша старая школа!.. Вы "Очерки бурсы" Помяловского читали?
- Читала. И испытывала такое чувство, точно хочется принять ванну.
- Вот именно. Мне довелось прочесть почти одновременно с этой книгой "Записки из Мертвого дома" Достоевского. И я был поражен сходством: буквально одна и та же жизнь, одни и те же нравы, один и тот же быт. Что каторжники, что школьники, - у нас еще недавно было почти то же самое. А ведь из бурсы вышли те пастыри, которые теперь ведают духовной жизнью народа. Для Победоносцевых золотые люди. Из точно такой же бурсы, только военной, вышли наши нынешние правители и администраторы, так метко изображаемые Салтыковым. Вы этой жизни не помните, а я ее застал и помню. Свежо предание, а верится с трудом. Как же не оценить того, что сделал для России нынешний государь, пошли ему Бог долгие дни.
Он отпил глоток кофе, откашлялся и заговорил о прошлом и нынешнем царствовании. "А ведь у нас в университете немного найдется профессоров, которые говорили бы так хорошо", - с некоторым удивлением думал, слушая его, Михаил Яковлевич. "Правда, эта манера пересыпать речь поговорками и народными изречениями немного утомительна, c’est trop facile. Но у него это выходит лучше, чем у многих других". У какого-либо профессора такая манера речи показалась бы Чернякову даже пошловатой. Но этот старый либеральный генерал очень ему понравился. "Стихов тоже слишком много, во всем сказывается самоучка, но и тут большого греха нет…" Михаил Яковлевич слушал очень внимательно. Лорис-Меликов, по существу, говорил осторожно, слово "конституция" ни разу не было произнесено, однако, смысл его речи заключался в том, что к участию в управлении Россией должны быть привлечены выборные люди от населения, что должны быть произведены глубокие и серьезные реформы, что печати должно быть предоставлено больше прав и больше свободы. "Что ж, ты называй это починкой, а, по существу, это та же конституция", - говорил себе Черняков. Стать членом парламента было всю жизнь мечтой Михаила Яковлевича. Но теперь он о себе не думал. Мысль о том, что в близком будущем может исполниться мечта десятка поколений, переполняла его радостью. "Надо, однако, быть очень осторожным: и выразить одобрение, и не продешевить нас, и не высказать чрезмерного восторга…" Черняков обдумывал, что сказать, когда Лорис-Меликов кончит. Однако, сестра его предупредила.
- Как вы хорошо говорили, Михаил Тариелович, и как я приветствую вашу мысль! - с жаром сказала она. - Выборные люди от населенья - это именно то, что нужно. Общество выскажется, и царь его услышит. Вам обеспечено огромное место в истории, и вас поддержит вся Россия, кроме кучки людей, которые ничему не научились и ничего не забыли.
Любезно-рассеянная улыбка Лорис-Меликова как будто выражала удивление.
- Да что же я сказал? Ваш брат, должно, и не верит. Я только, как наши солдатики, говорю: "как весь народ вздохнет, до царя дойдет". Но в один день ничего не делается, общество должно твердо это помнить, - сказал он так, как артисты говорят "в сторону".
- Это верно. Но верно и то, что большие реформы нельзя откладывать ad calendas graecas, - внушительно сказал Михаил Яковлевич. Лорис-Меликов посмотрел на часы.
- Должен вас покинуть: скоро обед… Что ж, я всегда буду рад побеседовать с вами и с вашими друзьями. Как вы правильно сказали, беседы ни к чему не обязывают… Очень рад буду, Софья Яковлевна, если эта ваша мысль о встречах осуществится, - сказал он, целуя ей руку. - И простите, что заговорился. Мне бы послушать хотелось, а я все говорил и боюсь, утомил вас.
- Утомили! Мы вас заслушались, Михаил Тариелович! - сказала Софья Яковлевна с искренним восторгом. - Такие встречи должны быть, и я уверена, что из них выйдет большое историческое дело.
Он опять улыбнулся и крепко пожал руку Чернякову.
- Весьма рад был познакомиться с вами, профессор.
- Ну, как он тебе понравился? - спросила, вернувшись, Софья Яковлевна. - Я страшно рада! И я действительно думаю, что из таких бесед может выйти большое дело.
- При известных условиях, да. Во всяком случае, отчего же не попробовать?
- Если так подходить к делу "отчего же не попробовать", то никогда ничего не выходит! Так он тебе не понравился?
- Напротив, очень понравился. Но…
- Он странный и замечательный человек. Кажется, радикалы его считают хитрой придворной лисой! Если есть наверху совершенно не придворный человек, то это именно он. Двор его ненавидит. Хитрый, да, это правда. Михаил Тариелович умница… Я знаю, ум самое неопределенное из всех понятий: Пушкин умен, и Ротшильд умен, и Ньютон умен, да все по-разному ("Это Мамонтов мне как-то сказал", - с очень неприятным чувством подумал Михаил Яковлевич). Конечно, он человек с хитрецой. Разве без этого можно было бы проделать такую головокружительную карьеру?.. Ты думаешь, это была моя мысль, чтобы он встретился с вами, с интеллигенцией? Разумеется, в Петербурге будут все приписывать моему тщеславию, предвижу разные милые шуточки. На самом деле это была его мысль, но ему почему-то удобнее, чтобы она исходила не от него, и он мне ее подсказал. Разумеется, я делаю вид, что этого не заметила.
- А почему он ее подсказал именно тебе?