В это время, грузно ступая твердыми ногами, обутыми в мягкий желтый сафьян, в покои княгини вошел Иван Васильевич.
- Что, Софья, бавит тебя наш Васюта? - улыбнулся он, постояв некоторое время в стороне, никем не замеченный: слушал, что говорил его сын:
- Помнишь, мама, как бате полюбилось, когда калики перехожие сказывали про Илью Муромца:
Не тычинушка в чистом поле шатается -
На добром коне несется-подвигается
Матерой, удалый добрый молодец,
Старый Илья Муромец да сын Иванович,
Ищет - не отыщет супротивника...
- Память у тебя, сынок, истинно княжеская, - одобрил он. - Хорошо, пригодится тебе - наследнику власти великого князя - такая память... - И, обращаясь уже к княгине, сказал: - Совет я держал сейчас с князем Холмским... Приспе час посылать рати ускромнять Хлынов.
- Ах, батя, почто ты на Хлынов сердитуешь? - прижался княжич к коленям отца. - Там такие калики перехожи...
- Постой, сынок, я и калик тебе добуду... Так вот. Кто поведет мои рати на супротивников, не вем. Указал я митрополиту Геронтию послать увещевательныя грамоты к хлыновцам и ко всей вятской земле. Так - согрубили мне, моя отчина, хлыновцы, не добили мне челом за вины свои. Жалобы мне от устюжан и вологжан и двинян на них. Приспе час! Но кого послать!
- А Холмскаго князя Данилу... - отвечала княгиня. - Он и новгородцев ускромнил на Шелони, и крымцев отразил, и Казань добыл.
- Да добыча-то его в Казани не прочна: ноне царь тамошний с хлыновцами снюхался... Да и стар стал князь Данило, немощен. А путина-то до Хлынова немалая: не разнедужился бы он, Данило Дмитрич, дело немолодое...
- Князя Щенятева разве? - развела руками княгиня. - Он не стар и доблестен, кажись.
- Уж я и сам не ведаю, либо Щеню, а либо боярина Шестака-Кутузова, - тоже развел руками князь. - Попытать разве совету у Царицы Небесной?
- А как же ты попытаешь? - спросила княгиня.
- Жеребьевкой. Вырежем два жеребка из бумаги, напишем на одном: князь Данило Щеня, на другом: боярин Шестак-Кутузов. Скатаем оба жеребка в дудочки, зажжем у образа Богородицы "четверговую" свещу, положим жеребки в ладаницу, перетруся оные, и пущай невинная ручка отрочата Василия, сотворив крестное знамение, достанет который жеребок: который вынется, то и будет благословение Царицы Небесной...
Так и сделали. Поставили ладаницу с жеребками пред ликом Богородицы, встряхнув предварительно. Великий князь взял сына на руки, поднял к иконе.
- Перекрестись, сынок.
Мальчик перекрестился.
- Вымай один жеребок.
Тот вынул. "Вынутым" оказался боярин Шестак-Кутузов. Уходя, великий князь сказал:
- По вестям из Казани, там хлыновских послов обманной рукой обвели. Хлыновскаго воеводу Оникиева с товарищи казанские мурзаки поставили пред очи не Ибрагим-хана, который помер, а пред очи Махмет-Амин-хана, младшаго сына покойного... А он помочи хлыновцам не даст.
- А! Махмет-хан!.. - обрадовался княжич. - Он подарил мне эту саблю, когда был на Москве и являлся к тебе на очи.
И мальчик показал матери маленькую саблю в дорогой оправе с яхонтами и бирюзами.
VII. ОСАДА ХЛЫНОВА
Настало время, и московские рати, предводительствуемые бояром Шестаком-Кутузовым, обложили Хлынов.
Шестак-Кутузов горячо повел дело. Чтобы взять укрепленный город "на вороп", необходимо было иметь осадные приспособления: и каждой сотне ратных людей он приказал плести из хворосту высокие и прочные плетни, которые заменяли бы собою осадные лестницы.
И ратные люди принялись за дело. А всякое дело, как известно, спорится то под песни, то под вечную "дубинушку", которая так облегчает гуртовую работу, особенно при передвижении больших тяжестей.
И вот уже с поемных лугов доносятся до слуха запершихся в стенах хлыновцев московские песни. Со всех сторон пение... От одной группы ратников несется звонкий голос запевалы, который, указывая топором на городские стены, заводит:
Куколка, куколка!
А хор дружно подхватывает:
Боярыня куколка!
Зачем вечор не далась?
Зачем от нас заперлась?
Побоялась тивуна,
Свет Оникиева.
Тивун тебе не судья:
Судья тебе наш большак -
Свет Иванович Шестак, -
Свет Кутузов сам...
От другой группы работавших ратников доносилось:
Разовьем-ка березу,
Разовьем-ка зелену...
От третьей неслась плясовая:
Ой, старушка без зубов,
Сотвори со мной любовь!
- Ишь охальники! - ворчали стоявшие на городских стенах хлыновцы. - И соромоти на них нету.
- Какая там соромота у идолов толстопятых!
- Погоди ужо, я вам! - грозил со стены огромным кулаком Микита-кузнец. - Ужо плюнет вам в зенки кума Матрена! - разумел он свою пушку.
Вдали, на возвышении, господствовавшем над местностью, белелась палатка московского воеводы.
Шестак-Кутузов, сойдя с возвышения, подходил с своими подначальными к городским стенам, как раз там, где стояли на стенах хлыновский воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым. Вдруг он в изумлении остановился.
- Да никак это калики перехожие, что на Москве у князя Щенятева, а опосля и у меня гащивали! - сказал он, всматриваясь.
- Да они же и есть! - говорили московские вожди. - И вся Москва спознала бы... Ах, идолы! Они и есть. А токмо тот, что был слепым, теперь зрячим объявился. Так вот они кто, аспиды.
- Здорово живете, калики перехожие! - закричал им Шестак-Кутузов.
- Твоими молитвами, боярин, - отвечал Пахомий Лазорев.
- Примайте нас в гости, как мы вас на Москве примали, - сказал Шестак-Кутузов.
- Милости просим нашей бражки откушать да медку сычёново, гости дорогие, - отвечал воевода Оникиев.
- Да я не Христос, чтоб войти к вам "зверем затворенным", - сказал Шестак-Кутузов.
- Войдем, боярин, и так, - проговорили своему воеводе московские вожди.
И они стали обходить вокруг стен, высматривая, где удобнее будет идти "на вороп".
Между тем рядом с отцом на стене показалась Оня.
- Батюшка-светик! Что же это будет? - говорила она, ломая руки.
- Что Бог даст, дочка, то и будет, - отвечал тот.
Со стены видно было, как с московских судов, причаливших к берегу Вятки, ратные люди выкатывали на берег бочки со смолою, а другие складывали вдоль берега кучи сухой бересты.
- Вишь, идолы, сколько березоваго лесу перевели для бересты, - сказал Лазорев.
- Для чего она, батюшка? - спросила трепещущая Оня.
- Нас жечь-поджигать, Онисья Ивановна, - отвечал Лазорев, и энергичное лицо осветилось светом ласковых глаз.
Оня упала перед отцом на колени и сложила, точно на молитву, руки.
- Батя! Батюшка! - молила она. - Смири свое сердце! Пощади родной город, пощади нас, твоих кровных!.. Пропадет наш милый Хлынов!.. И дедушка Елизарушка говорит то же... ох, Господи!
...Так говорила хлыновская Кассандра, предвидя гибель родного города. А это предвидение внушил ей хлыновский Лаокоон, старец Елизарушка-скитник. Да вот он поднялся на городскую стену и сам...
- Опомнитесь, воеводы, - убежденно, страстно говорил старец. - Истинным Богом умоляю вас, - опомнитесь! От Москвы вам не отбиться... Говорю вам: аще сии вои не испепелят в прах град ваш, вон сколько они заготовили на погибель вашу смолы горючей и бересты, то вдругорядь придут под ваш град не одни москвичи, а купно со тверичи, вологжаны, устюжаны, двиняны, каргопольцы, белозерцы, а то белозерцы придут и вожане... Все они давно на вас зло мыслят за ваши над ними обиды... Придут на вас и новугородцы за то, что ваши ополчения дали помочь князю московскому, когда он доставал Новагорода, добивал извечную вольность новугородскую... Ныне в ночи бысть мне видение таково: в тонце сне узрех аз, непотребный, оли мне, грешному! Узрел я себя в Москве, на Лобном месте, и вижу я... страха и ужаса исполненное видение! Вижу три виселицы и на них тела висящи: твое, Иванушко, и твое, Пахомушко, и твое, Палки Богодайщикова... о, Господи!
Он остановился и посмотрел на московский стан.