В это время в теремок вошла старушка в простом шушуне и повойнике.
- А вы, озорницы, не спите еще, ох-ти мне! - проворчала старуха.
- Не спится чтой-то, няня, - отвечала Оня.
- Али поздно с Радуницы вернулись? - спросила нянюшка.
- Нет, няня, мы и не были на лугу, не до того нам было, - сказала Оринушка. - А ты, чать, много зелья нарвала да коренья накопала?
- А как же, девынька, надо было закон соблюсти, не басурманка я какая!
- И приворотнаго зелья добыла, няня? - улыбнулась Оринушка.
- А добыла-таки, чтобы было чем нам женишков приворожить, мил-сердечных дружков. Все справила, как закон велит, - говорила старушка.
Об этом законе так говорит летописец: "В навечерие Рождества Предтечева, в ночь, исходят очавницы мужие и жены-чаровницы по лугам и по болотам, и в пустыни, и дубрави, ищучи смертные отравы, отравнаго зелия на пагубу человеком и скотом, ту же и дивия корения копают на повторение мужем своим".
V. БУРНОЕ ВЕЧЕ
Кто же были пришедшие в Хлынов калики перехожие?
Тот, который принимал вид слепого, был воевода города Хлынова, Иван Оникиев, муж Параскевы Ильинишны и отец Они. Другой, молодой богатырь, который переглядывался с Оней, был атаман в Хлынове, всегда осаживавший старого Елизара на вечах. Это и был Пахомий Лазорев. Третий, отец Оринушки, тоже был атаман, по имени Палка (должно быть, Павел) Богодайщиков.
Утром на другой день, после обедни и молебна, едва воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым объявили на вече о результатах своего путешествия в Казань и Москву, как из Москвы "пригнали" в Хлынов гонцы с увещательными посланиями от митрополита Геронтия, одно к "воеводам, атаманам и ко всему вятскому людству", а другое "к священникам вятской земли".
Снова ударили в вечевой колокол у Воздвиженья.
- Что тутай у вас приключилось, что вечной колокол заговорил вдругорядь? - спрашивал именитый хлыновец Исуп Глазатый, входя в земскую избу. - Али худые мужики-вечники заартачились с надбавкой мыта на воинскую потребу?
- Нету, Исупушка, - отвечал воевода, - не худые мужики-вечники, а на Москве попы да митрополиты зарятся на чужой каравай, рты пораззявали на хлыновский каравай.
- Руки коротки у Москвы-то, - презрительно заметил Глазатый.
Хлыновцы все более и более стекались к земской избе...
- Гонцы, слышно, из Москвы пригнали с грамотами.
- Чево Москве еще захотелось от нас, словно беременной бабе?
- Али разродиться Москва не сможет?.. Или Хлынов ей повитуха?
Скоро вся площадь около земской избы заполнилась народом. Впереди становилось духовенство с "большими" людьми, за ними "меньшие" люди и рядовые "мужики-вечники".
Из избы вышел воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым. У воеводы было в руках два свитка с привешенными к ним печатями из черного воска.
Воевода поклонился на все стороны. Ему отвечали тем же.
- Мир вам и любовь, честные мужие града Хлынова! Мир и любовь всему людству вольныя вятския земли! - возгласил воевода.
Он развернул один свиток, а другой засунул за петлицы ферязи.
- Увещательная грамота воеводам, атаманам и всему вятскому людству от московскаго митрополита Геронтия! - возвысил он голос.
- Сымать, что ли, шапки? - послышалось с разных сторон.
- Это не акафист, штоб шапки сымать! - раздался голос. Это был голос радикала, пушкаря из кузнецов города Хлынова, по имени Микита Большой Лоб.
- Точно, не акафист, да и не лития, - пробурчал другой хлыновский радикал, поп Ермил, из беглых, - мы ишшо не собираемся отпевать Хлынов-град.
- Любо! Любо, батька! Ермил правду вывалил!
- Надвинь, братцы, шапки по уши! А то "сымать", ишь ты!
Воевода откашлялся и начал читать. Но начала послания за гамом из-за шапок никто не слыхал, а когда гам поулегся, то хлыновцы услыхали:
- "Вы, - читал воевода, - токмо именуетесь христианами, творите же точию дела злыя: обидите святую соборную апостольскую церковь, русскую митрополию, разоряете церковные законы, грубите своему государю, великому князю"...
- Какой он нам государь! - раздались голоса.
- Какое мы чиним ему грубство!.. Мы его и знать-то не хотим!
Вече волновалось. Радикал Микита грозил кому-то своим огромным кулаком. Поп Ермил посылал кому-то в пространство кукиш.
Воевода читал: "Пристаете к его недругам, соединяетесь с погаными, воюете его отчину, губите христиан убийством, полоном и грабежом, разоряете церкви, похищаете из них кузнь, книги и свечи, да еще и челом не бьете государю за свою грубость".
Далее в своем послании Геронтий грозил, что прикажет их священникам "затворить все церкви и выйти прочь из вятской земли". Мало того, "он на всю вятскую землю шлет проклятие".
- Наплевать на ево проклятие! - бесновалось вече.
- Его проклятие у нас на вороту не виснет!
- Долгогривый пес на солнушко брешет, а ветер его брехню носит.
Воевода развернул другое послание митрополита, к духовенству всей вятской земли.
За неистовыми возгласами слышались только обрывки из послания.
- "Мы не знаем, как вас называть... Не знаем, от кого вы получили постановление и рукоположение..."
- Это не твое дело! Ты нам не указ! Почище тебя меня хиротонили! - как бы в ответ митрополиту орал поп Ермил.
- "Ваши духовныя дети, вятчане, - читал воевода, - не наблюдают церковных правил о браках, женятся, будучи в родстве и сватовстве, иные совокупляются четвертым, пятым, шестым и седьмым браком..."
- А хуть бы и десятым! Наши попы добрые!
- Наш поп Ермилушка и вокруг ракитова куста обведет...
- Што ж, и поведу, с благословением! Кто Адама и Еву венчал? Ракитов куст в раю, знать...
- Ай да Ермил! Вот так загнул! В раю, слышь, ракитов куст...
Воевода поднял свиток кверху и потряс им над головой.
- Слушайте конец, господо вечники! - крикнул он. - "Аще вы, зовущиеся священниками и игуменами, попами, диаконами и черноризцами, не познаете своего святителя, то я наложу на вас тягость церковную..."
- Ишь ты, "аще"! Мы не боимся твоего "аща"...
Долго еще бурлило вече, но кто-то крикнул:
- Ко щам, братцы!
- Ко щам! Ко щам! "Ко щам с грибам!"
И вече разошлось.
VI. В ТЕРЕМЕ У СОФЬИ ПАЛЕОЛОГ
В Москве, во дворце великого князя Ивана Васильевича, на половине его супруги, Софьи Фоминишны, рожденной Палеолог, ярко играет солнце на полу терема княгини. Софья стоит у одного из окон своего терема и смотрит на голубое небо. С нею десятилетний сын, княжич Василий, будущий великий князь московский. Он сидит на полу и переставляет с места на место свои игрушки, лошадок, барабаны, трубы, свистульки, и тихо бормочет:
- Так батя собирает русскую землю... Когда я вырасту большой, я также буду собирать русскую землю...
- И голубое небо не такое, как то, мое небо, небо Италии... - тихо вздыхала княгиня.
- Ты что говоришь, мама? - спросил ее княжич, отрываясь от "собирания русской земли".
- Так, сыночек... Далекое вспоминала.
- Что далекое, мама?
- То, где я росла, вот как ты, маленькая еще.
- А... Знаю. Это тальянская земля. Мне тальянский немчин, дохтур, рассказывал, что там лазоревое море. А я моря не видал... А ты, мама, видала лазоревое море?
- Видела, сыночек: я и росла у моря... И давно по нем скучаю.
- Вот что, мама... Когда я вырасту большой, то повезу тебя к лазоревому морю... Бате некогда: он собирается на Хлынов!
Княгиня горько улыбнулась... Она вспомнила, как однажды пела девушка из новгородских полоняников: "Уж где тому сбыться - назад воротиться..." Привыкла она к Москве, сжилась с нею, а все сердце свербит по бирюзовому морю, по далекому родному краю.
"Счастливые птицы, - думалось ей, - как осень, так и летят туда... А мне с ними - только поклон родине передать да весной, когда воротятся к моему терему, слушать, как щебечут они мне, малые касатушки..."
Вспомнила княгиня, как однажды, в Венеции, пристал один генуэзский корабль, и на нем оказалось несколько молоденьких полонянок, и когда она спросила, откуда они, ей сказали, что они с Украины, дочери украинских казаков, уведенные в Крым татарами и проданные в городе Кафе генуэзцам в неволю... Как она плакала, глядя на них... А вскоре и ее увезли на таком же корабле, словно полонянку, в эту далекую, чужую сторону. Чайки, казалось, плакали, провожая ее, а дельфины, выныривая из моря, шумно провожали ее...
Она сжала руки так сильно, что пальцы хрустнули, и отошла от окна.
- О!.. - тихо простонала она.
- Ты что говоришь, мама? - спросил княжич.
- Это я, сынок, вспомнила свою молодость...
Да, она вспомнила свое девичество... Того - кто остался там, далеко-далеко... Оставался - когда ее увозили в Московию! Жив ли он? Вспоминает ли - он?..