Он стоял страшный, обнаженный до пояса. Все мускулистое смуглое тело его было в рубцах. Иные раны были свежеперевязанные.
- Смотри, - продолжал он, - это раны свежие, которые еще не затянулись... Их обмывали воды в тот день, когда великий Цезарь вводил Клеопатру во дворец ее предков. Из этих ран еще сочилась свежая кровь, когда из Нила вынули мертвое тело Птоломея, противника великого Цезаря. А кто загнал его в Нил? Вот этот идумейский меч, который иззубрен о доспехи египтян. А ты что делал в это время?
- Но у меня не было войска, - отвечал Антигон, - оно оставалось в Иерусалиме, у моего дяди, у первосвященника Гиркана.
- Да! - возразил Антипатр. - Но дядя не прислал этого войска племяннику, Гиркан доверил его мне, идумею, а не потомку Маккавеев. Мало того, он, через меня, писал египетским евреям, чтобы они приняли сторону Цезаря, а не сторону Птоломея.
- Вот его письмо, - сказал Ирод, показывая сверток. - Повелитель! - обратился он к Цезарю. - Позволь мне к словам моего отца присоединить и мое слово. Когда мы вместе с этим человеком, - он указал на Антигона, - учились в Риме эллинской и римской мудрости и однажды спускались с высоты Капитолия на Форум, этот человек, остановившись перед изображением волчицы, кормящей Ромула и Рема, сказал: "Вот Рим, детище волчицы, в каждом римлянине течет кровь волка, и оттого ненасытный Рим жаждет пожрать Вселенную; теперь Цезарь пожирает Галлию и Британию, Серторий - Иберию, Помпеи - Сирию; они пожрали Грецию, скоро пожрут Египет. Но Иегова не допустит их пожрать Иудею с народом избранным: ему уготовано владычество над миром, а мы, Маккавеи, посланники Иеговы. Как Иисус Навин остановил солнце, так мы остановим римских орлов - ни шагу далее". Вот его слова, великий Цезарь.
Цезарь слушал молча, как беспристрастный судья слушает тяжущиеся стороны. Антигон был бледен.
- Да, - сказал он глухо. - Да, Ирод, мы вместе с тобой учились у Цицерона красноречию, и ты теперь доказал, что ты его ученик. Но если бы бронзовая волчица, о которой ты говоришь, слышала тебя теперь, то бездушная медь, наверно, воскликнула бы: "Ты лжешь, Ирод, перед лицом Цезаря!" Тогда выступил Митридат.
- Нет, лукавый Иудей, - сказал он, - если бы ты повторил эти слова перед бронзовой волчицей, то ее металлическая лапа дала бы тебе пощечину. Не ты ли, встретив меня у Пелузиума, когда я спешил на помощь к Цезарю, сказал окружавшим тебя онийским евреям: "Вот идет евнух Цезаря!", и при этом воскликнул: "О, Сион! Да будет бесславие Пергама тебе уроком! А ты, евнух римского волка, - крикнул он мне, - иди и скажи этому волку, что Иегова не позволит ему ворваться в овчарню избранного народа; уже подали ему на блюде голову другого волка - это Помпея! Скоро и его плешивая голова будет гнить на том же блюде".
- Это он говорил так дерзко потому, - пояснил Ирод, обращаясь к Цезарю, - что тогда прошел слух, что римляне будто бы заперты в Брухиуме и скоро все римляне будут перерезаны, а за твою голову, повелитель, будто бы Птоломей обещал золота весом, равным весу головы.
- Маловато, - улыбнулся Цезарь, - мою голову, когда я был еще почти мальчиком, пираты оценили в двадцать талантов, а я им дал пятьдесят.
Антигон был уничтожен. Он стоял бледный, растерянный.
- Успокойся, потомок Маккавеев, - обратился к нему Цезарь, - римский волк не только не ворвется в овчарню Иеговы, но он даже прикажет ее починить... Какая часть иерусалимских стен разрушена Помпеем? - спросил он Антипатра.
- Разрушена часть северных стен и башня, - отвечал последний.
- Хорошо. От имени сената и народа римского я позволяю возобновить разрушенные стены, - сказал Цезарь.
Антипатр и Ирод поклонились в знак благодарности.
- Гиркана же я утверждаю в сане первосвященника иудейского народа. Я знаю - народ его любит. Сам же он, по кротости характера и по благочестию, достоин быть судьею своего народа. Ты же, достойный вождь Иудеи, - обратился Цезарь к Антипатру, - избери высокий пост по твоему собственному желанию. Какой именно?
Антипатр уклонился от прямого ответа. В душе он лелеял царский венец.
- Великий Цезарь! - отвечал он после недолгого молчания. - Позволь мне предоставить меру награды самому награждающему.
Цезарь, немного подумав, сказал:
- Ты заслужил высшей награды, какую только может предоставить тебе Рим: именем сената и народа римского я назначаю тебя прокуратором над всей Иудеей. Этот акт дружеского союза с Иудеей я отправлю в Рим, дабы вырезан был на медной доске и поставлен в Капитолии вместе с другими государственными актами.
Ирод, отошедший в эту минуту за колонны, поддерживавшие передний купол дворца, появился оттуда, держа в руках массивный золотой щит художественной чеканки.
- Щит этот, работы иерусалимских художников, подносит Иудея Риму как эмблему того, что последний с этого знаменательного дня станет навсегда несокрушимым щитом первой, - сказал Антипатр, передавая щит Цезарю.
- Что же мне остается от наследия моих предков? - в порыве отчаяния воскликнул Антигон. - Права рождения... царственная кровь, текущая в моих жилах... великие заслуги Маккавеев перед иудейским народом... все это попрано, забыто!
- Нет! - строго отвечал Цезарь. - Права рождения, царственная кровь в твоих жилах, древность рода - все это остается при тебе; заслуги Маккавеев также почтены иудейским народом и историей. Но где твои личные доблести? Что ты сделал для Иудеи? Царские дети, как и дети рабов, не рождаются в порфире и со скипетром в руке. То и другое они должны заслужить сами. Наследие отцов - это пагуба для их детей. Богатство отцов, слава их имени, власть, скипетр, переходя по наследству к детям, только развращают их, делают беспечными к оказанию личных доблестей.
В это время в перспективе между колоннами дворца показалась блестящая группа. То Клеопатра, в сопровождении многочисленной свиты из придворных и рабынь, направлялась на половину Цезаря.
Неразгаданная улыбка скользнула по серьезному лицу завоевателя.
"Какие доблести совершила эта блестящая куколка? - казалось, говорила неразгаданная улыбка. - Что сделала она для Египта?.. А между тем..."
Цезарь вспомнил что-то, и на его морщинистом, цвета старого пергамента лице показалась краска.
IV
Действие переносится в Иерусалим.
На южной галерее дворца иудейских царей, откуда открывался прекрасный вид на Гефсиманский сад с его столетними седолиственными маслинами и на всю Елеонскую гору, в тени навеса сидела вдовствующая царица Александра. Это была женщина еще не старая; правильные, нежные черты лица изобличали былую красоту - красоту яркую, жгучую; но годы дум, забот и дорогих утрат наложили на это прекрасное лицо печать уныния. Царская семья, к которой она принадлежит, стала как бы чуждою в Иудее. Позади - столько близких ей покойников, которых она еще вчера посещала в царских гробницах. Впереди - беспросветный мрак. Что станется с ее дорогими детьми-сиротками? Их дедушка первосвященник Гиркан - только тень главы иудейского народа. Над всем господствует хищная семья идумеев: сам Антипатр, слуга языческого Рима, прокуратор Иудеи, кровожадным коршуном носится над несчастной страной, отягощая ее поборами в пользу алчного Рима. Старший сын его, Фазаель, свил гнездо в самом Иерусалиме и держит в тени и первосвященника, и весь синедрион. Второй сын, Ирод, в качестве наместника Галилеи льет кровь приверженцев царского дома. А разрушенные стены Иерусалима все еще зияют своими развалинами, напоминая страшные дни осады города жестоким Помпеем. Храм Соломона и Зерувавеля все еще стоит обнаженным. Около Овчей купели груды неубранных камней.
Царица так углубилась в свои грустные думы, что даже не слышала детских голосов, которые спрашивали: "Где же мама? Где дедушка?"
И вдруг на галерее показалась прелестная девочка, лет шести-семи, с золотистыми волосами, а за нею почти таких же лет мальчик.
- Ах, мама, как нам было весело! - защебетала девочка, кладя руки на плечи матери.
- Где же вы были так долго? - спросила последняя.
- У пророков и патриархов, - поспешил ответить мальчик.
- Как? Зачем? Да ведь это далеко - за Кедронским потоком и Иосафатовой долиной.
Дети лукаво переглянулись.
- Это все дедушка, - сказала девочка. - Когда ты вчера посещала гробницу нашего отца, дедушка рассказывал о наших пророках - что они делали, как жили.
- И где они лежат теперь - вон там, там! - пояснил мальчик, перебивая сестру.
- Мы и просили дедушку, чтобы он позволил нам туда сходить, - торопилась девочка.
- Нет, Мариамма, не сходить, а съездить, - снова перебил мальчик.
- Ах, Аристовул, ты все перебиваешь, - возразила горячо девочка, - я и хотела сказать потом, что мы ездили, а не ходили; а прежде мы думали, что пойдем.
- Вот и нет! Я не думал, что пойдем: туда далеко.
- Ах, Аристовул, да ты и не знал, что это далеко.
- Нет, знал! Нет, знал!
Мать невольно рассмеялась, любуясь детьми, их оживленными личиками.
- Ну, дети, не спорьте, - сказала она, лаская и девочку, и мальчика. - Пусть рассказывает Мариамма - она старшая; а ты, Аристовул, напомни ей, если она что-нибудь пропустит или забудет.
- Нет, мама, я ничего не пропущу, - возразила девочка.
- А вон сказала же, что мы пойдем, а не поедем, - не унимался мальчик.
- Ах ты спорщик! - погладила его мать.
- Он всегда такой! - надулась девочка.
- Ну, ну, полно, рассказывай, - успокаивала ее мать. - Рассказывай же... Так вы поехали...
- Да, мама. Утром, когда мы встали и нас одели...
- И я выпил свое козье молоко, - не вытерпел Аристовул.
- Ах! Опять! Мама!
- Да ты пропустила козье молоко... А мама сказала, чтобы я...