Прасковья Александровна и барышни бурно аплодировали, звонко поздравляли и обсуждали без конца необычные, яркие, романтические характеры Марины и Самозванца. Окрылённый, он поспешил домой, чтобы схватить перо и наконец закончить труд, о котором он думал и утром, и днём, и вечером, и ночью... Третья часть начиналась со сцены "Граница литовская" и заканчивалась победой Димитрия.
Он знал, что создаёт великое произведение. Ничего подобного раньше в России не было. Действие по-шекспировски было широко, герои действовали согласно своим характерам, и, главное, он вывел на сцену народ - народ и решит исход трагедии... Оставалось написать последнюю сцену. Волнение мешало, он долго ходил по комнате.
Кремль. Дом Бориса. Стража у крыльца...
Он чувствовал с такой остротой, будто и сам присутствовал в собравшейся на площади толпе. Наконец уселся за стол.
Царь Фёдор, его сестра и мать под стражей. Идут бояре: Голицын, Мосальский, Молчанов, Шерефединов, за ними стрельцы. Из дома доносятся крики. Царь Фёдор и его мать мертвы. Народ в ужасе. Вот так он завершил трагедию. И написал внизу:
Конец комедии в ней же
Первая персона царь Борис Годунов
Слава Отцу и Сыну и Святому Духу
Аминь
Мысленным взором окинул громадный свой труд. И вскочил, запрыгал по комнате, аплодируя сам себе и крича:
- Ай да Сашка, ай да Пушкин!
Да, он довершил, он совершил литературный свой подвиг! Он дал новые начала русской драматургии и в трагедии из русской истории предложил философское понимание хода этой истории.
Он ещё долго ходил из угла в угол. Ссылка в деревню конечно же тяжела, но разве она не помогла творчеству, потребовавшему от него чрезвычайных усилий и сосредоточенности? Что ж, зато его талант теперь в расцвете: он может творить во всю силу... И дивные свершения представились ему.
Уже несколько успокоившись, он остановился перед столом и написал в конце рукописи: "7 ноября 1825".
Странно: к радости примешивалась грусть. Он вжился в трагедию, теперь же она была уже чем-то вне его и жила самостоятельной жизнью.
Было ещё не поздно. Вечерело. Взяв тетрадь, он отправился в Тригорское: нужно было как-то разрядить свою взволнованность, выплеснуть напряжённые чувства.
- Мнение народное, мнение народное! - восклицал он возбуждённо. - В нём вся пружина. Вы поняли?
- Мнение, - заметила разумная Прасковья Александровна. - Но не действие.
- Да, конечно, - тотчас согласился Пушкин. Это было существенно. В этом был нравственный смысл.
- А слышали вы, - с грустью сказала Прасковья Александровна, - что ангел-государь занемог в Таганроге?
- Вот как? - рассеянно откликнулся Пушкин, занятый своими мыслями.
XXXVI
Продолжая, дополняя, отделывая "Автобиографические записки", он конечно же вспоминал не только других, но и себя самого. Документ исторический - но и биографический! Что же писать? Можно и нужно ли исповедально всё говорить о себе? Конечно, никого так не знаешь, как самого себя. Но к чему публике личные, погребённые в глубине души, часто мучительные тайны, от которых и сам-то бежишь... Признаться искренне, буквально во всём - просто невозможно, и Руссо тому яркий пример. Да и к чему публике эти признания? Чтобы толпа развенчала Поэта? Чтобы говорили: он подл, как и мы, он низок, как и мы? Да, в его жизни падений было не меньше, чем взлётов, и всё же он остался Поэтом!
...Вспомнилась Таланья. В Петербурге тогда всё казалось весело и просто. Но что с ней теперь? Совесть его была обременена. Да мало ли чего мог он порассказать о своей кишинёвской или одесской жизни!.. Здесь, в Михайловском, пришло наконец похмелье.
Вот и записки Байрона преданы сожжению - и это хорошо! И он, Пушкин, вывел себя в поэме "Евгений Онегин", но как? Как отражение нравов, как автора, размышляющего о поступках и судьбах, как поэта, рассказывающего о собственных своих печалях и радостях, как человека, то сочувствующего доброму своему приятелю, то осуждающего основного героя времени. И этого вполне достаточно!
...Снова зима, снег, мороз.
Он был в Тригорском, когда туда прискакал Иван Матвеевич Рокотов. Щёки у него были пунцовыми, он простирал вперёд руки, в которых сжимал шапку.
- Государь, государь скончался! - выкрикнул он, ещё не успев бросить шубу на руки лакею. - Государь нечаянно скончался!..
Он был в сюртуке, который застёгивал на все пуговицы, высоком галстуке и узких панталонах.
Его окружили, повели в гостиную. Всех охватило волнение.
- Еду из своего Стехнова, - задыхаясь от наплыва слов, торопливо рассказывал Рокотов, - и подумал я заехать к Щегловым - знаете Михаила Филипповича Щеглова? - мы часто друг к другу ездим. Так о чём я? Да, значит, Михаила Филипповича я не застал, тот как раз уехал в Опочку, и тут решил я к Бердяеву, благо рядом, и вдруг по дороге Посохин, и только-только из Санкт-Петербурга! И рассказал: государь в Таганроге нечаянно скончался...
- Боже мой! - вскричала Прасковья Александровна и заплакала. - Совершилось величайшее несчастье, которое могло постичь Россию. Не стало ангела нашего, блюстителя спокойствия целой Европы. Какой удар! Я не могу... не могу поверить!.. - Её горе было искренним.
- Сведения привёз Дибич, - торопливо продолжал Рокотов; окружённый барышнями, он обращался то к одной, то к другой из них. - По слухам, государь изволил исповедаться и причаститься, сохранив до конца память... Государыня закрыла ему глаза... В Варшаву к цесаревичу Константину с известием отправили Чернышёва. Теперь будем присягать Константину...
- Подождите! - вскричал Пушкин. Он был чрезвычайно взволнован. - Верные ли сведения?
- Вы, Александр Сергеевич, с соседями ни с кем и знаться не хотите, вот и не представляете, кто такой господин Посохин! - На полном добродушном лице Рокотова выразилось даже возмущение. - Господин Посохин как раз из Петербурга! Впрочем, вскоре мы все прочитаем в газетах.
- Константин на престоле! - воскликнул Пушкин. - Значит, неминуемы перемены! - Он забегал по гостиной.
- И говорят, - продолжал Рокотов, - что новый государь, Константин Первый, будет дожидаться великого князя Михаила Павловича, оставит его на своём месте в Варшаве и только тогда отправится в Петербург.
- Да здравствует император Константин! - не скрывая радости, воскликнул Пушкин.
- Александр! - с укором сказала Прасковья Александровна. - Я знаю, как нелегко вам было. И всё же горе столь велико...
- Горе? - Пушкин громогласно расхохотался. - Да я пророк! Я велю стихи свои напечатать церковными буквами во имя Отца и Сына. Не я ли предрёк:
...А ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь...
...Падёшь, тиран!
...Теперь иду... пора... но ты ступай за мною...
- Перестаньте, Александр! - возмутилась Прасковья Александровна.
- Вы ждёте, Александр, освобождения? - проникновенно спросила Анна Вульф. - Я так малоэгоистична, что даже смогу радоваться вашему отъезду... - Могла ли она сказать больше и откровеннее?
- Константин! - возбуждённо размышлял вслух Пушкин. - Я радуюсь восшествию его на престол. В его характере благородство и романтизм. Недаром его воспел Державин:
Кто витязь сей багрянородный,
Соименитый и подобный
Владыке византийских стран?
Правда, он не поладил в двенадцатом году с Барклаем-де-Толли. Что ж, он горяч, но это лишь доказывает доброе сердце. И он умён. Он участвовал в Итальянском походе Суворова, под Аустерлицем командовал гвардейским корпусом. Итак, да здравствует Константин!
...В уезде было неспокойно. Помещики скакали друг к другу - поделиться новостями, узнать новости. Одни слухи сменялись другими. Когда коронация? В петербургской "Северной пчеле" прочитали, хотя с обычным запозданием, скорбные строки Булгарина: "Кто из россиян, сынов Александра, может равнодушно говорить о кончине великого государя... сто лет перед сим знаменитый пастырь церкви прервал начало речи своей над бренными останками Петра..." Да, как раз сто лет назад умер Пётр Великий!
Уже в Опочке присягали новому императору. А в петербургских, с запозданием приходивших газетах было сказано: "Его величество государь император Константин Павлович находится благодаря Всевышнему в вожделенном здравии..."
Итак, да здравствует император Константин!
Вдруг поползли слухи об отречении... Его высочество, великий князь Михаил, из Варшавы вернулся в столицу... А император Константин? Тот всё ещё оставался в Варшаве и, кажется, не собирался в Петербург. Но где же тогда манифест об отречении?.. Волнения, догадки, шушуканье...