Она была наивно искренна, и от неё пахло свежими яблоками. Глядя на неё, он думал о том, что, если его друзья победят, эта девушка из крепостного состояния перейдёт в свободное. Уже ради одного этого следовало бросить кровавый вызов и идти на жертвы. Впрочем, он вспомнил, что Арина Родионовна, сама получив вольную, не захотела её для своих дочерей. Но в этом был резон: если земля оставалась помещикам - что без земли делать крестьянам?
- Мне идтить? - спросила Ольга.
- Да. Нет. Постой...
Он о чём-то раздумывал, а она украдкой поглядывала. Странный был этот барин - не похож ни на Осипа Абрамовича, ни на Марью Алексеевну: их обоих она видела ещё маленькой девочкой и от страха перед ними трепетала.
- Мне идтить?
- Послушай, Ольга. Хочешь быть вольной? - спросил Пушкин.
Она не поняла.
- Ну... Жить где хочешь, жить как хочешь...
Что-то обидное показалось ей в его словах.
- Как можно! Мы - ваши. Мы очень даже довольны нам других господ не нужно!..
- Но ведь крестьяне кругом всё бунтуют!
- Дак, Александр Сергеевич, кому же волюшки не хочется? Кому же погулять не хочется? Мне идтить?
- Ну иди...
Начинался новый день, и опять он для бодрости с утра садился в ванну со льдом. А потом принимался за работу. Он вернулся к своим "Запискам". Теперь он перебирал в памяти всё, что, несомненно, связано было с тайными обществами. Конечно же сходки в доме на набережной Фонтанки - пылкого и резкого Никиты Муравьёва, дерзкого и храброго Михайлы Лунина, рассудительного и осторожного Ильи Долгорукова, морского офицера Бестужева, и ещё, и ещё многих - конечно же эти сходки были не случайными. И в Кишинёве разговоры у Михаила Орлова, и якобы мирная встреча в Каменке с Давыдовым и Якушкиным, конечно, тоже были полны скрытого смысла... Он занёс всё, что сохранила память, в "Записки" - для Истории. Несколько страниц посвятил он разговору с Пущиным.
А потом мысли невольно притекли к Николаю Михайловичу Карамзину. С этим, бесспорно, великим человеком связано было так много! В Китайской деревне Царского Села он - может быть, последний русский летописец - при нём, Пушкине, составлял ноты к обширному своему труду... Конечно же Карамзин проклянёт переворот! За неизбежно пролитую при этом кровь. Ужасы якобинской диктатуры некогда потрясли его. Он восклицал: "Век просвещения! Я не узнаю тебя - в крови и пламени не узнаю тебя!" Нет, он ратовал лишь за постепенные улучшения на пути общего просвещения...
Он набросал заметку о Карамзине: "Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов "Русской истории" вышли в свет. Я прочёл их с жадностью... У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина... Молодые якобинцы негодовали, несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом события, казались им верхом варварства и унижения... Но "История" есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека..."
Что желал доказать Карамзин своей "Историей"? Что Россия не Европа? Но разве не то же самое доказывал адмирал Шишков? Отчего же эти люди возглавили в мыслящем обществе две, казалось бы, противоположные партии: "Арзамас" и "Беседу", европеистов и славянофилов? Может быть, Карамзин, дав толчок для европеистов, убедительно доказав необходимость европейского просвещения, сам остался вполне славянофилом, таким же, как и Шишков? В этом было какое-то безысходное противоречие!..
И во время прогулки он размышлял всё о том же. Лошадь, не чувствуя повода, неспешно направилась привычным путём вдоль берега Сороти в сторону Тригорского. Однако всадник пожелал перебраться на противоположный берег. Лед был крепок, но, чуя опасность, лошадь пошла неохотно и в самом деле вдруг поскользнулась передними ногами. Она завалилась, но Пушкин успел освободить ноги от стремян и всё же упал и ушибся. Лошадь беспомощно билась, пытаясь подняться. Людей вокруг не было. Потягивая за узду, понукая, он поднял лошадь. Та понуро свесила голову, прядала ушами и подрагиванием кожи стряхивала снег с шеи. Ведя её за повод и прихрамывая, Пушкин направился в Тригорское.
Ахи, охи, возгласы встретили его! И сразу же примочки, повязки...
- Не я упал, а лошадь упала, - объяснял он. Это было важно для его самолюбия.
Но почему его не было несколько дней? Его ждали, даже собирались к нему наведаться! Да потому, что приезжал его друг Пущин. Боже мой, почему же не привёл он Пущина к ним? Да потому, что... О, если бы они познакомились с Пущиным, его другом лицейским Жанно - необыкновенным, исключительным, ни с кем не сравнимым...
Тотчас тригорские обитательницы заметили: Пушкин был чрезвычайно возбуждён, необычно, лихорадочно оживлён, какие-то фразы срывались с его губ, какие-то намёки, которые не могли понять. И вдруг он объявил: он решил тайком на пару дней съездить в Петербург! Не безумец ли он? Он хочет новых гонений? Не дожидаясь письма от Алексея Вульфа, он отправится в Дерпт! Ну, это вовсе безумие...
- Умный человек не может быть не плутом! - вдруг воскликнул он.
Что сие означает? О ком эта фраза? А эта фраза из прелестной комедии "Горе от ума" Грибоедова - не слышали? Как же, кто же не слышал об этой комедии...
- Да, в России умный человек не может быть не плутом! - повторил он. - А знаете, о ком это? О бывшем моём приятеле Толстом-Американце - кажется, я не раз рассказывал? Так вот, запомнил наизусть:
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлянт,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист...
- Какой язык! - воскликнул Пушкин. - Вот язык - всякая фраза войдёт в пословицу!
И вдруг замолк, помрачнел и принялся собираться в обратный путь. Но зачем? И с перевязанными рукой и ногой... Побудьте с нами!
...В деревне праздник. Что такое? Свадьба! Какая свадьба? Да свадьба! Барин Сергей Львович прислали строгай наказ девку Дуняшку, ту девку, которую прогнали из горничных за разбитое блюдо, непременно и тотчас выдать замуж за Федьку.
Утром Пушкин отправился в деревню. Народ, народ он хотел узнать и понять!
Нищая, жалкая деревенька бурлила и горланила. Принарядились - у кого цветастая занавеска под нагольным тулупом, на ком башлык суконный поверх шапки, кто в берестяных лаптях с оборами, а кто и в бахилах с обрезанными голенищами. Запряжённые верёвочной упряжью пошевни и сани вытянулись длинным поездом. Снег был утоптан, грязен.
В одном из домов во весь голос выла невеста:
- Родимая, родная матушка! Родный мой батюшка!
Бабы, угорев от самогона, носили по улице, от дома к дому, в большой миске красоту - наколки и ленты из косы невесты. Дружки грузили в сани свечи, пирога, образа. И подруга укладывали в сено мешки и припасы.
Но вот молодые предстали перед молодым своим барином. К боку рослой грузной восемнадцатилетней Дуняшки прислонился четырнадцатилетний - худенький и слабый - Федя. Он был испуган и плакал. Молодые в пояс поклонились барину. Пушкин дал им денег, много денег, благо Плетнёв недавно прислал из Петербурга.
Поезд тронулся - сначала сани жениха, за ними сани невесты - в церковь, в Вороничи...
Боже мой, дойдёт ли сюда то, что готовят в Петербурге?
И снова он, подперев голову рукой, за своим столом. Но всё же за что приняться? События могут разразиться при первой же суматохе в России - на это намекнул Пущин. Его братья, его друзья! Но знают ли они Россию? Именно Карамзин в доме Муравьёвых вопрошал: знаете ли вы Россию?.. Теперь в голову пришёл замысел: описать путешествие Онегина. Это могло составить одну из глав романа. Тем более что вообще для романов путешествия были почти традицией. В конце концов и Чайльд-Гарольд путешествовал! Однако же путешествие Онегина должно быть не по экзотическим странам, а по России! Онегин должен узнать Россию!..
XXI
В Тригорском праздновали именины Аннет. Окна ярко светились, и дом был уже полон гостей, когда Пушкин приехал. Подъездная дорога была расчищена, снег с дорожек сметён, и с разных сторон расставлены люди с зажжёнными факелами. Громоздкие дедовские кареты, поставленные на полозья, лёгкие санки с пологами, дормезы в упряжке цугом заполняли двор. Металась дворня, ржали лошади, лаяли возбуждённые собаки.
На парадном крыльце - под навесом, за колоннами - зажжены были фонари и тоже стояли люди с горящими факелами.
В передней знакомый Пушкину Арсений, одетый в затейливую, с красными лампасами швейцарскую форму, принимал шубы и салопы. Дохнуло обжитым теплом и спёртым от многолюдья воздухом.
Но вот зала - и мелькают фраки, сюртуки, венгерки, подолы, буфы, рюши, высокие причёски, оголённые плечи, щегольские мундиры... Голоса слились в звонкий нестройный гул. Как обычно, на празднество приехали целыми семьями - и дети, и старики; слышались смех, кашель, окрики и плач. И над говором гостей плыла музыка: оркестр, под который летом танцевали в саду, выстроился у стены.