- Видишь ли, - размышлял Пушкин вслух, - можно ли сказать что-то определённое после всего лишь одного чтения? - На самом деле мнение его в основном определилось. - Комедия нравов, не так ли? - Конечно же это была комедия нравов. Но в этом роде Хмельницкий со своими водевилями нравился ему куда больше. - Нравы нашего светского общества! - Ведь и он в первой главе "Евгения Онегина" описывал нравы света, и тоже сатирически, но у него это было всего лишь малой частью обширного замысла, вступление, объяснявшее воспитанием характер героя. - Но что такое Чацкий? Пылкий молодой человек, который набрался ума, острот, сатирических замечаний у автора, у Грибоедова! - В "Евгении Онегине" он специально подчёркивал разницу между автором и героем. - Станет ли умный человек метать бисер на балу перед старухами и барышнями? - По лицу Пущина он угадал, что тот вовсе не доволен его отзывом, и тут же принялся хвалить комедию: - Бальные сплетни, рассказ Репетилова о клобе, характер Загорецкого - да, в этом истинный комический гений! - На самом деле по-настоящему его поразил только язык комедии. - Стихи - вот необыкновенное достоинство творения! - воскликнул он. - Да, половина стихов войдёт навсегда в пословицы! Фамусов, Скалозуб - да, да, превосходно очерчены...
Вдруг, прервав свои рассуждения, он спросил:
- Грибоедов состоит в вашем обществе?
Пущин отрицательно покачал головой.
- Понимаешь, - сказал Пушкин, - в его пьесе его собственные настроения, собственные мысли, но не истина!
Боже мой, а время бежало! Ведь они ни о чём ещё и переговорили! И снова принялись вспоминать лицей. Помнишь садовника Лямина, жаловавшегося директору на ночные набеги на фруктовые царские сады? Помнишь "Священную артель" Бурцова? Помнишь швейцара Василия, баловавшего табачком? Помнишь: "Вставайте, герр Матюшкин"? "Они немножко гнилы - извольте доложить!" А что сказал Куницын при открытии лицея? "Настанет время, когда отечество поручит вам священный долг хранить общественное благо". О, Куницын! Это родник, из которого им довелось напиться...
- Почитай мне ещё что-нибудь своё, - попросил Пущин.
- Изволь. Я тут занялся "Записками" - нечто вроде биографических заметок, которые нужно объединить. Тебе может быть интересно!
И Пушкин достал тетрадь.
- Вот я пишу: выйдя из лицея, я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике, и прочее, но всё это нравилось мне недолго, и прочее... - Он прервал себя. - Дальше я пишу о своём двоюродном дяде, арапе, он и сейчас здесь, в соседнем Петровском. Прочитать тебе? Изволь. "Я навестил его, он потребовал водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он и мне поднести..." - И опять прервал себя. - Недавно я его навестил. Дальше воспоминания о петербургской жизни, о сходках в доме Никиты Муравьёва, об "Арзамасе", о собраниях "Зелёной лампы"...
Время текло незаметно. Они давно уже беседовали при зажжённых свечах. Пробежал денёк!
- Ну, мне пора! - Пущин, склонив голову, посмотрел на Пушкина ясными глазами. Но в глазах угадывалась грусть.
У Пушкина задрожали губы.
- Жанно! - Сейчас ему показалось, что среди многочисленных его друзей нет у него никого ближе Пущина. С ним связано всё - пора возмужания, надежд, мечтаний, ошибок и первых радостных озарений...
- В Москве зайди к Вяземской. В Одессе я задолжал. Ты в Петербурге у Лёвушки возьми деньги...
Арина Родионовна засуетилась.
- Покушайте на дорожку, батюшка Иван Иванович. А человека вашего я уж накормила! На дорожку вдосыть надобно... Вчера кот умывался - к гостям, думаю. Да, старая грешница, не заготовила напитацца вдосыть вам...
- Прощайте, мамушка, - с чувством произнёс Пущин.
- А уж нашему-то радость!.. - сказала Арина Родионовна, кивая на Пушкина и утирая слёзы.
Пушкин - бледный, молчаливый, поникший - следил, как Пущин закутывается в шубу.
- Оно конечно, и собака на чужбине тоскует, - продолжала Арина Родионовна. - А в глуши с нами легко ли ему?
Вышли во двор. Пущин и его человек забрались в сани и застегнули полость. Ямщик в меховой шапке и тулупе бочком вскочил на передок, разобрал вожжи, крикнул - сани скособочились, так что, казалось, грядкой зачерпнут снег, потом выровнялись и заскользили. Звякнули колокольчики.
- Жанно! Француз!
Прощай, друг. Когда увидимся? Увидимся ли? Боже мой!
XX
Приезд друга и откровенный их разговор привели его в состояние лихорадочного возбуждения. Что-то небывалое готовится! Коренное? Бессмысленное? Неизбежное? И когда сверкнёт молния и грянет гром, пролившаяся грозовая кровь даст ли благодатные всходы? И то, что он отдалён от своих друзей, случайность или указующий перст Судьбы? Нужно было многое бесконечно важное понять, осмыслить, осознать - и, может быть, что-то для себя решить...
Пока что жизнь протекала по-прежнему. Поздним зимним утром, накинув на плечи халат, через пустынный, занесённый снегом двор он направлялся из дома в нетопленую баньку. С вечера в жестяное корыто налита была вода. К утру её покрывала толстая корка льда. Замерзшее оконце тускло пропускало зимний свет. Деревянные полки покрывал пней.
Раздевшись догола, он разбивал кулаком лёд и своей неторопливостью будто дразнил двадцатиградусный мороз. Вода обжигала тело, острые иглы покалывали суставы, а он спокойно лежал, выталкивая изо рта белёсый пар. Потом, расплёскивая воду, выскакивал на деревянную решётку и истово, докрасна растирал домотканым льняным полотенцем ладное своё мускулистое тело.
Когда он возвращался, навстречу из кухни несли завтрак.
Днём седлали коня. Среди безмолвных заснеженных полей, защищаясь от леденящих порывов ветра и глядя на метущуюся позёмку, или в лесу, утонувшем в снегу, под защитой неколебимых стволов и распластанных, отяжелевших веток, можно было отдаться течению бурно сталкивающихся мыслей. И прежде всего его творения. Из множества замыслов какой ему ближе по духу сейчас? Трагедию после первых пяти сцен он отложил. Трагедия была о прошлом, а он захвачен был настоящим и будущим. Впрочем, не произрастали ли они из прошлого, как злак из земли? Во всяком случае, то, что наконец-то с дружеской откровенностью открыли ему, неизбежно должно было изменить кое-что в самом развитии главного его детища, огромной поэмы, в которой на ощупь он шёл от главы к главе. И если четвёртая глава "Евгения Онегина" была в общем ясна, то о чём будет пятая?
И вот он в своей комнате - то за столом, то на диване с книжкой, а то лихорадочно ходит, почти бегает из угла в угол.
Захотелось выразить в стихах огромную радость, которую он испытал от свидания с другом. Послание к Пущи ну! Начало легло почти сразу:
"Мой первый друг - Мой давний друг - Нежданный гость - Мой гость бесценный - И я судьбу благословил - Когда сей двор уединённый - Пустынным - Печальным снегом занесённый - Твой колокольчик огласил".
Боже мой, судьба всех разбросала в разные стороны. Сквозь минувшие годы лицейская семья вспоминалась единой, мирной, бесконечно счастливой, а они все, "чугунники", спаянные вечным и нерушимым братством. Нужно было сказать о Судьбе - и в этом выразить тот рокот неумолимых событий, приближение которых он теперь ясно ощущал:
"Скажи, куда девались годы - Скажи, где наши? где друзья? - Где ж эти липовые своды? - где Горчаков? где ты? где я?
Судьба, судьба рукой железной - Разбила мирный наш лицей - Наш мирный развела лицей..."
Но строки о гражданском подвиге друга, о деятельности его на судебном поприще почему-то не давались:
"Но ты счастлив, о брат любезный - Счастлив ты, гражданин полезный - На избранной стезе своей..."
Нет, стихи не шли!
"Ты презрел - Ты победил предрассужденья - Ты от общественного мненья - От истинных граждан - И от признательных граждан - Умел истребовать почтенья - И ты потребовал почтенья - Умел потребовать почтенья - В глазах общественного мненья - Ты от общественного мненья - Клеймо стереть отверженья..."
Долго бился он и бросил, не закончив стихотворение. В России крали, брали взятки и, верно, всегда будут красть и брать взятки - так этим ли заниматься поэту?
Когда на дворе мороз и всё вокруг завалено снегом, ты невольный пленник своей комнаты. И Пушкин обрадовался, когда пришла Ольга.
Улыбаясь девушке, он помог ей снять шубу из овчины и развязать платки. У Ольги ресницы и брови от мороза побелели, а щёки пылали. Всё же она перестала бояться его, привыкла к нему и даже старалась нравиться. Ей хотелось, чтобы ему с ней не было скучно.
- Загадку загадаю, ага? - сказала она.
Он погладил её по шелковистым светлым волосам. Она ободрилась, оживилась.
- Без рук, без ног, - произнесла она скороговоркой, - а в гору лезет?
У него складка залегла от переносицы через лоб. А она рассмеялась.
- Дежа!
Он не понял. И она пояснила:
- Ну, квашня под тесто!
Он поцеловал её. Тогда она заговорила шёпотом:
- Ой, барин, сумляюсь я очень, а вдруг батюшка изведал?
- Не бойся, не бойся, - успокаивал он.
И она доказала, что не боится. А потом сказала:
- Вот у меня родиминка тута. Значит, я судьбой меченная, да, Александр Сергеевич? Ах, я вас ничего не прося, Александр Сергеевич, а только на милости ваши очень надеюсь... Севони всё о вас, о вас думала. Навыкла я теперь к вам. Ай, бедушка! Ай, лихонько... Мне жданки теперь уж невтерпёж. Я аж стомилася...