Аннет - в белом кисейном платье, с обнажёнными плечами, с буклями, спускавшимися вдоль щёк, - бросилась навстречу. Кажется, она пренебрегла приличиями? Но то, за что строго осудили бы в столице, дозволено в усадьбе. Уже ни для кого в Тригорском и, вероятно, в уезде не было тайной, что девушка безумно влюблена.
- Почему вы так поздно? - спросила она.
Пушкин пожал плечами.
- Разве вам не над кем здесь было одерживать победы? - И он кивнул на толпу гостей.
Она досадливо поморщилась.
- Вы приехали насмехаться надо мной?
- А вон господин Рокотов - чем он не жених? - продолжал Пушкин.
- Не говорите мне о нём, - зашептала Аннет. - Он вертопрах, le ieune ecervele, я не могу... Я...
- Или, например, вон тот господин...
- Боже мой!..
Зала едва вмещала гостей. Здесь были ближайшие соседи - из Дериглазова, Вороничей, Воскресенского, Савкина, Елизаветина, Комина - и помещики из весьма отдалённых уголков и даже из других уездов.
Подошла Прасковья Александровна. Несмотря на бесчисленные обязанности хозяйки, она не позабыла озабоченно спросить, не нуждается ли в чём-нибудь Пушкин. Не может ли она в чём-нибудь быть полезной ему?..
- Я поцелую вас, мой друг. - И маленькая энергичная женщина с нежностью коснулась губами его лба.
Аннет надула губки. Кажется, её мать сама влюблена? Девушка улучила момент, чтобы снова завладеть Пушкиным.
- У меня грустные мысли, - призналась она. - Я читаю, соболезную судьбам, люблю любовью моих героинь и этим занимаю свой ум... И вот я записала в альбом фразу, которая кажется важной и верной: "Quand les ames s’entendent, les esprits n’ont pas lesoin de se ressemblez". He правда ли?
Кажется, он должен был почувствовать что-то многозначительное в её фразе. Но он отвечал рассеянно. Он был занят гостями, потому что заработало воображение. Вот такой бал, может быть, следовало описать на именинах героини его романа Татьяны Лариной!..
Что за типы! Вон тот, с тройным подбородком, в округлённом фраке и клетчатых панталонах, - с каким детским благодушием раскрыл он объятия другу-соседу, с которым расстался не далее чем вчера! А вот этот, хохотун и любитель женского пола, - с какой шумной любезностью ухаживает он то за одной, то за другой дебелой дамой и как немыслимо дурно произносит французские фразы... А этот, с красным лицом, в тесном высоком галстуке, в дворянском мундире и регалиях, - заядлый спорщик: жестикулируя, что-то доказывает... А эти барыни в замысловатых нарядах и их дочери с церемонными жестами... Провинция не желает отставать от столицы!..
Позвали к столу. Что за обилие, что за гостеприимство!.. Всё же, надо признать, что-то общее есть у этих провинциалов, заполнивших дом в Тригорском: непосредственность, добродушие, весёлость... Да, сельское общество весьма отличается от столичного и, пожалуй, искреннее и свободнее его. Во всяком случае, это провинциальное общество куда ближе к подлинной России.
Уселись за стол как принято: Прасковья Александровна, хозяйка, в конце длинного стола, мужчины вдоль одной стороны, дамы вдоль другой. Аннет, именинницу, усадили в центре - как раз напротив Пушкина. Нарядная, возбуждённая, раскрасневшаяся, с искусственными волосами в причёске, она бросала на него то робкие, то весьма выразительные взгляды. Он нахмурился: в конце концов эта девица начинала надоедать и раздражать!
Перекрестясь, принялись за трапезу. Многочисленная дворня едва поспевала: блюда сменялись блюдами. На время за столом даже воцарилось молчание, потом снова загудели голоса. Они делались всё громче, будто сосед старался перекричать соседа. Высокий, в ярко-зелёном фраке господин был в Петербурге во время страшного наводнения, он повторял рассказ, который, наверное, все уже от него слышали:
- Следствия ужасны! Среди Торговой улицы - пароход. Баржи - на набережной Невы... Васильевский остров потоплен. Даже могильные кресты со Смоленского кладбища плыли в Летнем саду...
- Ну, слава Богу, у нас всё спокойно. Нас ни Сороть, ни Великая не снесёт, - сказал некий остроумец, и все захохотали.
- Надо возлагать повинности на крестьянский мир, - перебил его громкоголосый помещик в накрахмаленной манишке и необъятном жилете, - а уж крестьянский мир сам разберётся, кому оброк платить, а кому идти на барщину.
Вопрос о хозяйстве занял всех.
- Озимые у нас обыкновенно жнут, а сорным травам оказывают уважение, - рассуждал полный господин в коричневом шалоновом сюртуке. - Весной сеют как можно позже яровые. А потом начинается пар, пускают скот, который тоже не трогает плевел... Вот из-за сора-то урожай у нас сам-третей, а в чужих краях сам-восьмой, а земля-то у нас вдвое тучнее!..
- В чужих краях! - возразил ему господин в длиннополом широком сюртуке с толстым белым воротником пике и белыми пуговицами. - У нас урожай не сам-третей, а то как бы кормили мы всю губернию?
- Нет, господа, улучшать хозяйство, конечно, нужно. Надобно принимать полезные направления.
- Э-э, помните учение Евангелия: не судите да не судимы будете!
- А картофель! - воскликнула Прасковья Александровна. - У меня десятина даёт сто - сто пятьдесят четвертей! А как сберечь урожай за долгие лютые зимы - вот вопрос!
- Нужно строить свеклосахарные заводы, вот что! - решил господин с подвязанной салфеткой, с неутомимым рвением заталкивавший в рот кусок за куском.
Здесь собрались помещики одного примерно достатка - средней руки, владельцы нескольких сот душ; такие и составляли большинство российских дворян. Слушая их, Пушкин с тревогой, с замиранием сердца, с щемящим сомнением думал: как они, вот эти, отзовутся на грозу, готовящуюся в Петербурге?
Вопрос о здоровье тоже волновал всех.
- Надо, надо думать о здоровье, - говорила худосочная, с жёлтой кожей и плоской грудью гостья, мать двенадцати детей, сидевшая напротив пышущего здоровьем мужа. - Умеренность в пище - вот что! Обед из зелени и мяса, ужин из куска жаркого и чашки бульона. И распорядок, летом и зимой: в пять мы встаём, в семь - завтрак, в двенадцать - обед, в семь - ужин, а в девять давно спим...
- А вы слышали про Козлову Татьяну Ивановну, петербургскую? - возгласил сосед Пушкина, опочецкий молодой чиновник с тупеем и в сюртуке, подбитом миткалём. - Увы, не стало её! Имею точные сведения. Но умерла как святая... По завещанию всё нашему опочецкому племяннику...
- Умеренность в пище - вот что!..
- Сухой жёлтый горох хорош от изжога...
- А я вам скажу, что дочери доставляют больше хлопот, нежели сыновья.
- Вы доверяете все ключи своей ключнице?..
Разговор пошёл вразнобой. Но вот гости насытились, отвалились, столы убрали - громче загремел оркестр, и начались танцы.
Рокотов подвёл к Пушкину Аннет и Алину. Он пошёл с Аннет - она зарумянилась от счастья и тотчас прибегла к условному языку цветов:
- Меня снедает мимоза и всё, что неизменно сопутствует мимозе...
Она напряжённо ждала, что он скажет. Но он молчал.
- Вы любите запах резеды?
- Я люблю запах селёдки, - буркнул Пушкин. Даже разыгрывать эту девицу ему уже было скучно.
- Ах, перестаньте! Не напускайте на себя этого... этого... Я начинаю постигать, что в душе вы вовсе иной... Я видела вас во сне - нежным, заботливым.
- Вот как? И я близко подошёл к вашей постели?..
- Перестаньте! Вот что я прочитала у госпожи Сталь: "C’est dans le meriage que la sensibilite est un devoir".
Конечно же она хотела за него замуж!
- Увы, именно чувствительности во мне нет.
Потом он стал у стены, у тумбы с бюстом античной богини. Бог мой, какие прыжки здесь выделывались! Пол трещал под ударами, стены дрожали...
Однако публика посолиднее уже занимала места у ломберных зелёных столов. И разговоры здесь были серьёзные.
- Думаю предпринять описание жизни моей, - говорил старичок, одетый в кюлот и башмаки. - Чтение оных записок завсегда будет приятно детям моим, любящим своего родителя...
- Господа, значит, как положено: после каждого роббера - расчёт!..
- Эх, господа, поместья у нас хромают на обе ноги. Ни помещик от крестьян, ни крестьяне от помещика не имеют желаемых выгод.
Аннет снова очутилась рядом с Пушкиным.
- Я получила письмо, и в нём половина о вас. Сказать, от кого? - Она покраснела. - Нет, не скажу. Ну хорошо, скажу. - Она покраснела ещё больше. - Письмо из Лубен от моей кузины Анны Петровны Керн. Она пишет, что вы - лучший из поэтов и что готова специально приехать сюда, только бы взглянуть на вас.
- Мы знакомы с ней, - оживился Пушкин.
- Не правда ли, прекрасней женщины нет на свете? - ревниво спросила Аннет. Глаза её, обращённые на Пушкина, выражали чувства, которые она испытывала. - Вы давно её видели? Она ещё расцвела. - Аннет подливала масла в огонь, растравляя свою рану.
- Пять лет назад она была совершенно блестяща!
- Я напишу ей ваши слова.
- Une image qui a passe devant nous, que nous avons vue et que nous ne reverrons jamais.
- Ax, я передам это ей! - На лице её выразилось такое отчаяние, что Пушкину стало жаль её.
А она жаждала открыть свою душу.