Он наделил своих героинь мятежными силами. Но разве кровавая драма развенчала Алеко? Нет, не Алеко он развенчал, а идеал безграничной свободы, которой нет и не может быть в мире.
Отдаться помыслам, предаться ритмам, раствориться в неге творения и, подобно Богу, из себя питаться собой, упиваясь райскими музыкой и гармонией.
...И я заплакал!.. - с этих пор
Постыли мне все девы мира...
Он ловким, упругим движением вскочил в седло и вскачь помчал лошадь к усадьбе.
Уже топили печи. Чувствовался запах гари. В полупустой, бедно обставленной его комнате стоял придвинутый к окну стол. Белые страницы раскрытых тетрадей ждали новых слов, строк. В молчаливых борениях он грыз короткий черенок пера.
Строка меняла строку. "В сосуде глиняном пшено - Уже молдавское пшено - Уже варёное пшено - нежатое пшено..." Он искал единственное, точное, незыблемое.
Одно незаменимое слово определяло гармонию строки, стиха, строфы. "Медведь лениво пляшет - Ревёт, подняв лениво лапы - И тяжко пляшет вкруг жезла - Тяжёлый пляшет вкруг жезла - Лениво пляшет - Лениво пляшет и ревёт..."
Старого цыгана - вот кого нужно описать особенно красочно. "Старик бьёт в тарелку - Старик в гремучи бубны бьёт - Старик лениво в бубны бьёт... Старик..."
...Осень. Лошадь неторопливо переступает, чавкая копытами, по грязи размытой дороги. Над полями, пустыми и тёмными, стелется туман. И в этом тумане всплывают полустёртые видения - и звучит звонко и хрипло: "Ардима, фриджима". Хор ладтарей, кишинёвских дворовых цыган, выплёскивает пламенную страстность и безудержную вольнолюбивость. В тишине осеннего умирания Земфира гортанно поёт:
Режь меня, жги меня;
Не скажу ничего...
Он свежее весны.
Жарче летнего дня...
Так скорее, скорее, на всём скаку в свою келью - с гладкими тусклыми обоями и изразцами камина. И в тетрадь с мистическим "ОУ" масонского треугольника снова ложатся исчёрканные, зачёркнутые, перечёркнутые, вписанные вдоль и поперёк мелким неразборчивым почерком строки.
Говорят, он - русский Байрон. Конечно же эта поэма его построена по образцу знаменитых "восточных поэм". Конечно же план её повторяет план "Кавказского пленника": там аул, здесь табор, там и здесь ночь, там и здесь неожиданно является необычный герой и рассказ о нём перемежается с внутренними монологами и лирическими размышлениями. Но разве не избежал он, Пушкин, крайностей, противоречащих законам красоты, крайностей, нарушающих античную гармонию и уравновешенность? И разве не застыл всемирный властитель дум Байрон на однообразной, опустошённой ниве бесплодного эгоизма и уязвлённого самолюбия?.. А он эту новую поэму писал, уже пережив муки разочарования и выразив их в стихах о сеятеле. Да, его романтические герои воплощали благородный и самоотверженный протест молодого вольнолюбивого поколения, в их бегстве в поисках идеала был ветер, может быть, уже недалёкой бури - но где, когда нашли полное воплощение заветные идеалы? Нигде и никогда! Куда же бежать? Зачем искать того, чего нет?
...И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Октябрь. Какой ясный октябрь выдался в этом году! Осень уже вступила в свои права. В воздухе стыдливость и свежесть, а небо высокое, чистое и густо-синее. Всё прозрачнее рощи с оголившимися ветвями. А лес роняет свой убор, и землю устилает пышный цветной ковёр. Листья шуршат под копытами; листья, плавно покружив, неторопливо и мудро опускаются в неизбежную и неотвратимую общую могилу... И упорно горят яркими пятнами гроздья рябины...
На страницах тетради путалась испещрённая сеть, в которой и ему самому нелегко разобраться. Строки "Евгения Онегина", рисунок ведьмы на помеле, наброски писем Дельвигу, Вяземскому, Туманскому, рисунки женских головок и ножек на полях, незаконченная строка: "Татьяна, сидя на постели..." - и снова иероглифы "Цыган", и снова страницы ждут слов, слова слагаются в строки, строки ложатся на бумагу, и снова из таинственного небытия всплывают рифмы - а он всё черкает, правит, переписывает, надписывает, чтобы найти неповторимую ясность, воздушность, законченность и выразительность...
"И говорит: поди, ты волен - Оставь нас злой - злобный - страшный - вольный - сильный - Оставь, иди ты в мире - Оставь, ты вольный - Ты злой - Оставь нас, дикий человек - ступай же, гордый человек - Оставь нас, гордый человек!" Античный хор древней трагедии возвестил приговор: "Оставь нас!" Остракизм, изгнание. Но в слове "гордый" таился особый смысл. Гордый означал славянина.
...Когда наконец в беловой рукописи он поставил дату "10 октября", он чувствовал себя опустошённым. Десять дней непрерывного труда слились в единый творческий порыв. Предельное напряжение исчерпало его. Всё, что способно было гореть, воспламенилось - и он, божественный Гефест, ковал необоримое и вечное...
Но теперь на душе было пусто. Теперь предстояло возродиться, но уже не таким, каким он был прежде: пламя творчества переплавляло его самого.
И, как всегда в эти минуты опустошения, явилось чувство смерти. Вот почему он так много думал о смерти! Это чувство, как неизбежный спутник, сопровождало творчество и ещё на заре цветущей, безмятежной, беззаботной жизни заставляло ожидать её конца...
Он бросил перо и вышел из своей кельи в Ганнибалово зальце. Отец, сидя в удобном "жакобе", доморощенном псковском кресле, читал французскую книжку, а крепостная девушка, стоя перед ним на коленях, растирала обнажённые икры: Сергей Львович только что вернулся с прогулки. Руслан растянулся рядом на полу, положив вытянутую морду на лапы.
- Рара́, - сказал Пушкин, - мне пишут то, что никак не радует. Некто Ольдекоп, проходимец и коммерсант, издал "Кавказского пленника" в переводе на немецкий. Казалось бы, хорошо? Но тут же и русский текст. И говорит, с твоего согласия.
- Он вёл переговоры, - с достоинством ответил Сергей Львович, отрываясь от книжки. - Но ты сам писал из Одессы...
- Что я писал! Без русского текста. Мошенник Ольдекоп ограбил меня!
- Что касается меня, - сказал Сергей Львович, с настороженностью ожидая от сына Бог знает чего, - я согласия не давал.
- Но вот Вяземский пишет мне: и в Москве ольдекоповское издание. Между тем переиздание мне самому сулило изрядный доход!..
Пушкин говорил с горячностью, и в этой горячности было желание показать отцу, что он вполне может жить без всякой помощи, без подачек, полагаясь на литературный свой труд и доходы.
- И что теперь делать?! - восклицал он. - Отказаться от переиздания "Кавказского пленника"? Потому что русский текст в издании Ольдекопа. Меня грабят!
- Что же, - посоветовал Сергей Львович, - пошли доверенность друзьям: Дельвигу в Петербург, Вяземскому в Москву - пусть остановят продажу. Три правую, - повелел он девушке.
- Но для доверенности нужна гербовая бумага, - горячился Пушкин. - А гербовая бумага в городе. Не ехать же мне снова в Псков!
- Нет, нет, тебе ехать нельзя, - поспешно согласился Сергей Львович. - Увы, не разрешено. Три левую, - сказал он девушке. - А вот что: напиши министру народного просвещения. Хотя конечно же старик Шишков отстал от века...
О нет, он был вовсе не глуп, этот Сергей Львович, потому что он отгадал тайные ходы сына. Пушкин готовился разослать разным друзьям новое послание к цензору с тайной надеждой, что рукописные списки дойдут и до Шишкова, и до самого Александра, способствуя его освобождению из ссылки. И поэтому Александра, которого в душе ненавидел, он в стихах называл "наш добрый царь"; поэтому и Шишкова, некогда непримиримого врага "Арзамаса", он в стихах именовал "министром честным" и восхвалял заслуги его перед родиной:
Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,
Он славен славою двенадцатого года...
То была хитрость - но что делать: tempora altri, другие времена!
- Шишков не так уж отстал от века, - возразил он отцу. - Не больше, чем сам Карамзин!
- Что? - Сергей Львович взглянул изумлённо. Карамзин, дружбой с которым он гордился? Карамзин - начало новой русской литературы. Карамзин был для него непререкаем.
- Видишь ли, - сказал сын, - само собой, Шишков в языке архаичен. Но, увы, язык Карамзина слишком слащав, полон галлицизмов... Язык требует нового развития. У нас ещё нет языка прозы, науки, метафизики... Для меня существенно, что адмирал Шишков всегда был противником мракобеса и мистика Голицына, и с новым министром народного просвещения можно ожидать послаблений в бессмысленной нашей цензуре.
- Прости меня, - сказал Сергей Львович, - защищать адмирала Шишкова с идиотским его корнесловием? С отвращением ко всему европейскому?..
Прогрессивный, либеральный Сергей Львович увещевал отсталого своего сына. Пушкин усмехнулся:
- Шишков писал, что самые звери и птицы любят место рождения своего, - что же, он прав. Но Карамзин - кто же не ценит великих его заслуг? - избегает разговорного русского просторечия...