Встать уже не успела. Он ударил снова, а потом бесцеремонно, грубо и разнузданно овладел ею на полу, приговаривая со злобой:
- Вот! Вот! Я тебя научу вежливости! Навсегда забудешь, как перечить своему господину! - и от каждого толчка вожделенно всхрапывал.
Чтоб не видеть его налитое кровью лицо, краснота которого усиливалась отблесками пламени в камине, Евпраксия зажмурилась и закинула голову назад, выгибая шею. Из груди её вырвался стон брезгливости. Ногти впились в ковёр, и она с отчаянием поняла, что сдаётся, что её протестующий разум отступает перед мощными импульсами тела, вспоминающего прежние радости их взаимного единения. И уже стонала от сладострастия.
По обыкновению, Генрих не отпускал её больше часа. Был неутомим и довёл до полного изнурения. Пережив четыре или пять пиков удовольствия, государыня больше не могла чувствовать и двигаться, даже думать. И когда монарх наконец поднялся, продолжала лежать в прострации, заголённая и измученная совсем.
Приводя одежду в порядок, он проговорил:
- Поднимайтесь, ваше величество, хватит симулировать отвращение к происшедшему. Я же видел: вы и сами заходились от радости, просто ваш паршивый характер вам не позволяет в этом признаться. Опустите юбки. Вдруг сюда войдут и увидят? Ну, давайте, давайте руку, я вам помогу.
Адельгейда зашевелилась, скрыла наготу, но руки не подала, пятясь, отползла, встала, опираясь на лежащее кресло, посмотрела на государя, раздувая ноздри:
- Можете меня вновь ударить. Можете повесить, отрубить голову, бросить с камнем на шее в Адидже. Только всё равно я скажу. Вы подонок, ваше величество. Грязная, зажравшаяся свинья. Всё, что говорят о вас на базарных площадях, истинная правда.
Генрих рассмеялся:
- Кипятитесь, кипятитесь, сударыня. После драки кулаками не машут.
Вытащив из-за пояса платок, Ксюша вытерла им губы и влагу, появившуюся в носу. Сухо заключила:
- Вы напрасно торжествуете раньше времени: драка ещё не кончена. Я вам отомщу. Страшно отомщу. И за "Пиршество Идиотов", и за Лёвушку, и за это насилие.
Император поморщился:
- Прекратите нести околесицу. Что вы можете? Ничего. Завтра после погребения я уеду. Вас же прикажу охранять вчетверо серьёзней. Вы теперь и шагу не ступите без присмотра. - Он открыл кувшин с граппой и отпил прямо через край; выдохнув, сказал: - И молите Бога, чтобы Он даровал вам беременность. Если будет мальчик, обещаю, что забуду навсегда вашу непочтительность. - Позвонил в колокольчик: - Позовите Берсвордт. Пусть проводит её величество. Наше сегодняшнее общение окончено.
Утром государыне принесли известие ещё об одной смерти: у себя в комнатёнке, не перенеся угрызений совести от кончины мальчика, наложила на себя руки Груня Горбатка.
Пятнадцать лет спустя,
Киев, 1107 год, лето
Мономах, вызволив сестру из Андреевской обители, свёз её сначала в княжеский дворец к Святополку, их двоюродному брату, и на все протесты Янки возвратить обратно возмутительницу спокойствия отвечал отказом, а когда Евпраксия за пару дней стала чувствовать себя лучше, счёл за благо переправить её в Вышгород, к матери-княгине. Та обрадовалась немало, угощала пасынка и дочь самыми достойными яствами. Причитала при этом:
- Тэвочки моя, ты такой есть худючий и бледный! Надо больше кушать. Пить кумыс и катык, в лес ходить и на речка, лакомиться ягода, молёко и мёд. Мы тебя быстро поправлять, очень опекать.
А Опракса спрашивала у брата:
- Как мне быть, Володюшко? К Янке не вернусь, это вне сомнений. Но куда податься? Ведь иные женские монастыри Киева побоятся теперь меня принять. А в другой какой-нибудь город уезжать не хочу. Тут под боком маменька, Катя, Васка. Как же я без них?
Мономах не знал, что ответить, пожимал в задумчивости плечами:
- Надо покумекать, дело непростое... Заодно решить с Катериной - ей-то оставаться в Андреевской обители тоже ведь нельзя. Злыдня Янка будет вымещать на сестре все свои обиды. В гроб загонит девку.
Евпраксия крестилась:
- Господи Иисусе! Помоги Хромоножке и не допусти измывательств над сим ангельским созданием.
- Да, она из нас самая невинная.
Не успел Владимир и дня погостить у мачехи, как из Киева прискакал нарочный: Святополк сообщал, что Переяславль осадили половцы во главе с Боняком, надо поспешать городу на выручку. Князь заторопился и велел немедля седлать коней. Евпраксия вышла проводить брата. Он сказал на прощание:
- Вот какая мысль посетила меня внезапно. Может, бить челом Феоктисту - настоятелю Печерской обители? Он один отважится не бояться Янки. Монастырь-то его мужской, но к нему примыкает несколько женских келий - для монахинь из княжеских и боярских семей. Там-то тебе и место.
Оживившись, она кивнула:
- Было бы неплохо. Жаль, что не успеешь выступить ходатаем за меня.
- Может, и успею, Бог даст. Если что, я пришлю человека с весточкой. - И вскочил в седло.
- Благодарна тебе за всё, мой спаситель и избавитель. Да хранит тебя Небо от напастей и тяжких ран! - Осенила его крестом.
- Будь здорова, милая. Помолись за меня и моё семейство.
Он действительно улучил момент среди воинских сборов в дорогу и заехал в Печерский монастырь. Феоктист был сухонький маленький старик лет примерно семидесяти, но достаточно крепкий и жизнерадостный. Пригласил Мономаха за стол, угостил сбитнем и ватрушками, а по ходу трапезы внимательно выслушал. Покачал головой сочувственно:
- Вот ведь Янка какая, право. Я и раньше знал, что она своих сестёр держит в чёрном теле, спуску не даёт за малейший проступок, но про эти зверства слыхом-то не слыхивал - чтобы запирать и держать на воде и хлебе, плоть свою истязать насильно - власяницей да плетью? Будто не христианка, а ирод. Да ещё кого - сводную сестрицу, порождение собственного батюшки? Просто удивительно...
- Янка невзлюбила княгиню Анну с самого начала, не желала признавать мачехой - может, оттого что они ровесницы, может, оттого что та половчанка... Я сие не ведаю... А потом эта нелюбовь перешла на троих ея деток. В меньшей степени на покойного Ростислава Всеволодича - он и Янка общались мало. И в каких-то несуразных формах - на Опраксу и Катю Хромоножку. С тех, я думаю, пор, как они отправились в школу для девочек при Андреевском монастыре, а сестра уже была там игуменьей.
Феоктист продолжил:
- А уж как княжна вернулась из немецких земель, Янка точно с цепи сорвалась - вроде нет других предметов для разговора, кроме как ругать Евпраксию. Уж такая она сякая, немазаная, "сука-волочайка", Господи, прости!
Мономах сказал:
- Ксюша после пострига приезжала ко мне в Переяславль - поклониться праху моей супруги. Мы подолгу толковали о ея немецком замужестве. Многое скрывает, но и то, что осмелилась мне поведать, повергает в оторопь. Этот Генрих Четвёртый - просто кровопивец, воплощение самого нечистого, тать, мучитель. Измывался над бедной Опраксушкой как хотел. А она терпела, потому что любила. Потому что закон велит. Но потом сбежала и отомстила. Так за что ж ея осуждать прикажете?
Настоятель не возражал:
- Осуждать нельзя. Надо пожалеть.
- Пожалейте ж, отче. Приютите у себя в женских кельях. Обещаю, что, когда отгоню Боняка от Переяславля, я велю прислать для обители Печерской щедрые дары.
Феоктист поблагодарил, но вздохнул с неким огорчением:
- Так-то оно так, от даров отказываться грех, но предвижу бучу, поднятую Янкой. Не иначе как к митрополиту пойдёт.
- Я и с ним переговорю. Слава Богу, что, греком будучи, он пока не лезет в наши русские распри. И рассудит по справедливости.
- Уповаю на сё, Володимере, очень уповаю.
Князь не обманул и добился одобрения у первосвятителя на Опраксин переход в другой монастырь. Правда, его высокопреосвященство счёл необходимым чинно порассуждать о латинской ереси, сбившей Адельгейду с пути истинного.
- Этот Папа Урбан... тоже самозванец, - говорил Никифор с неодобрением. - Кто таков вообще? Жалкий французишко Эд де Шатийон, в прошлом - приор Клюни. Всколыхнул Иеропию на Крестовый поход - под предлогом борьбы за Гроб Господень в Палестине, а на самом деле вознамерился силой провести унию церквей. Но Создатель не допустил подобного богохульства, и осада Константинополя провалилась. Православие как истинное учение выстояло. Единению с католиками-христопродавцами не бывать. - А про Евпраксию сказал: - Жаль ея, конечно. Выдавать за католиков русских девушек - лишь губить их души. Лучше уж за половцев даже. Те хотя и язычники, но свои. Не вероотступники. Пусть живёт в Печерской обители и замаливает грехи. Я не против.
Вот чего не успел в Киеве Владимир, так помочь бедной Хромоножке. Закрутился с подготовкой похода, выступил к Переяславлю в середине июля (плыли на нескольких ладьях - люди впереди, кони отдельно) и о Кате вспомнил уже в пути, миновав Белгород. "Тьфу ты, дьявол, - выругался про себя. - Вот ведь незадача! Пропадёт бедняга в лапах этой злыдни. Ну да ничего: буду жив - вернусь, подсоблю сестрёнке".