- Речь веду не об этом. Как посмела ты ослушаться моего повеления? Ясно говорила: никуда не ехать! Отчего дерзнула не подчиниться? - Янка отшвырнула перо, и оно чернилами испачкало скатерть. В первый раз подняла глаза на вошедшую и была неприятно поражена, что Опракса-Варвара выглядит гораздо свежее, чем до пострига: тени под глазами не такие зловещие, на щеках едва заметный румянец, а рисунок губ умиротворённый. Это вывело игуменью из себя окончательно; прервала Евпраксию на полуслове: - Слушать ничего не желаю! За твоё непослушание я обязана тебя покарать. Запрещаю покидать свою келью две недели, даже на моление. А из яств - лишь вода да хлеб.
- Как прикажешь, матушка.
- И ни с кем общения не иметь, кроме Серафимы.
- С Катей Хромоножкой нельзя?
- Я сказала: ни с кем.
- С Ваской тож?
- Ас девицей тем паче. С панталыку ея собьёшь.
- Восемь лет не сбивала вроде.
- Цыц! Не возражать!
- Умолкаю, матушка.
- Лыбься, лыбься. Я тебе устрою райскую жизнь.
- И не думала улыбаться, ваше высокопреподобие.
- Будто я не вижу. Кончилась твоя вольница. Монастырь - не княжеское сельцо для отдохновения. Две недели на хлебе и воде мало - лучше целый месяц. И надеть власяницу. И стегать себя розгами по рукам, ногам и лицу, чтоб ходила вечно в кровавых струпьях.
Ксюшины глаза потемнели:
- Может быть, прикажешь сразу меня распять? Чтоб уж окончательно извести?
Янку передёрнуло:
- Богохульствуешь, тварь такая? Издеваешься над Крестом Святым? - Помолчав, сказала: - Лёгкой смерти себе не жди. Будешь умирать долго и мучительно. Потому как житья я тебе не дам.
Евпраксия сказала твёрдо:
- Но и ты не богохульствуй, сестрица. Жизнь давать или отнимать может только Бог. И тебе не позволят надо мной измываться.
- Любопытно, кто?
- Братец наш любезный. Если что, сказал, дай мне знать - я приеду и тебя из беды-то выручу.
- Так попробуй, дай. Много человек у тебя на посылках?
- Кто-нибудь найдётся.
- И не затевайся. Хуже будет.
Первую неделю своего заключения Евпраксия выдержала легко. Вспоминала поездку в Переяславль, разговоры с Владимиром и его сыном Юрием, занималась переводами на русский некоторых греческих книг, принесённых по её просьбе Серафимой, вышивала на пяльцах. И конечно, много молилась. Но потом одиночество стало одолевать, в келье было жарко, душно, тёплая вода вызывала отвращение. И желание сочинить записку брату крепло с каждым часом. Шёпотом спросила у зашедшей келейницы:
- Коли я составлю малую цидульку на волю - сможешь передать?
Та решительно отмахнулась:
- Что ты, что ты, окстись!
- Да чего бояться? Кто узнает, коли спрячешь под платьем?
- Ни за что на свете. Ить меня обыскивают при выходе от тебя. Даже и под платьем.
- Свят, свят, свят! Мыслимо ли это?
- Вот представь себе.
- Янка ополоумела.
- И на Катю Хромоножку ругается. Та всё время плачет.
- Господи Иисусе!
- Так что не взыщи, а помочь тебе не смогу я при всём желании.
- Ладно, потерплю.
Неожиданно вместо Серафимы хлеб и воду принесла сестра Харитина (в обиходе, среди монашек, получившая прозвище Харя - за наушничества настоятельнице); внешне была сама любезность, но никто никогда не сомневался в её подлых мыслях. Ксюша удивилась:
- Почему тебе приказали приносить мне пищу?
Харитина слащаво заулыбалась:
- Разве ж это труд? Поручение матушки только в радость.
- Но ведь прежде приходила келейница.
- Нынче недосуг, надобно готовиться к Троице, веточки берёзовые срезать и траву-мураву везти.
- Я прошу вернуть Серафиму.
- Невозможно сие, Варварушка: занята она.
- От тебя вообще не приму еды.
- Ох, за что ж такая немилость?
- Я тебе не верю.
- Нешто я могу кому повредить? - слишком уж наигранно огорчилась та.
- Ты - не знаю, а другие могут.
- Уж про что толкуешь - не ведаю, только мне поручено - и придётся кушать.
- И глотка не сделаю. Так и передай Янке.
- Обязательно передам, беспременно, а как же!
- Передай, что не прекращу голодать, если не вернут Серафиму.
- Рассерчают матушка. Ох уж рассерчают!
- Очень хорошо. Мне она - сводная сестра, вот и разберёмся по-свойски.
- Вы пока разбираетесь, Хромоножке-то достаются все синяки да шишки.
- Что опять стряслось?
Харитина преувеличенно скорбно вздохнула:
- За проступок свой в тёмную посажена.
- За какой проступок?
- В трапезной прислуживала и, споткнувшись, опрокинула бадью с квасом.
- Так она же хромая - вот и оступилась.
- Не была бы матушка на тебя сердита - и Катюше бы не попало. А теперь страдает через тебя.
Евпраксия залилась краской:
- Я желаю говорить с Янкой! Живо доложи!
- Доложу сейчас же. Но захочет ли матушка говорить с тобою?..
Разумеется, Опраксин протест ни к чему не привёл: настоятельница до разговора не снизошла и келейницу не вернула. Ксюша начала голодовку. Силы оставляли её, и она размышляла, грустно улыбаясь: "А не всё ль равно, от чего преставиться - от отравы или от голода? Нет, в моём положении лучше от голода, но не покорённой и гордой. Быть отравленной, точно крыса в погребе, вовсе недостойно".
И действительно: смерть явилась как избавление...
Только не к беглянке императрице, а к другой высокопоставленной даме - к матери великого Киевского князя Святополка, урождённой польской принцессе Гертруде, дочери короля Польши, Казимира Пяста. От жары ей сделалось дурно, и она скоропостижно умерла от удара. А на похороны княгини, отдавая дань уважения двоюродному брату, прибыл из Переяславля сам Владимир Мономах. И решил проведать сестёр в Андреевской обители. Заявился к игуменье с дорогими подарками, принял угощение и спросил, сидя за столом:
- Где же Катя с Опраксой, отчего их не позовут?
Янка сообщила сквозь зубы:
- Обе оне наказаны за грехи.
- Ах, оставь, какие у них могут быть грехи? Обе точно ангелы.
Настоятельница съязвила:
- Да, особенно Евпраксия - чистый херувим!
Брат сказал примирительно:
- Ну, пожалуйста, Яночка, не злобничай, ради моего приезда хотя бы. Разреши увидеть.
Та позволила скрепя сердце:
- Будь по-твоему. Об одном прошу: не жалей их сильно. Не мешай мне воспитывать в духе послушания.
Мономах похлопал её по руке:
- Полно строить из себя буку. Что ты в самом деле? Помню, как была жизнерадостной девушкой, пела песенки и гадала на чаре, кто тебе будет суженый.
Янка поджала губы:
- Ты меня с кем-то путаешь. Сроду я такой не бывала.
- А забыла, как в тебя влюбился Ян Вышатич? И однажды вас застукали на сенях старого дворца, где вы целовались?
- Прекрати! - побелела преподобная. - И не смей никому рассказывать!
Он расхохотался:
- Хорошо, не буду. Но и ты не делай вид, что святая. Все мы грешны. Тем уже, что зачаты не от Духа Святого, а от семени нашего родителя - Всеволода Ярославича. И негоже тебе глумиться над сёстрами родными. Иисус бы тебя не понял.
Янка поднялась:
- Не учи меня христианству, дорогой. Я уйду, дабы не мешать вашей братской встрече. Не терплю этих ваших нежностей, или, как сказали бы латиняне, сантиментов.
- Жаль, сестра, что не терпишь. Хуже некуда, коли вместо сердца - ледышка.
Катя прихромала одна и, увидев Владимира, вскрикнула от радости:
- Ты ли это, княже? Пресвятая Дева! Дай мне приложиться к твоим перстам.
- Не к перстам, а к ланитам, душенька. - Усадил её с собой рядом, начал угощать и расспрашивать.
Катя ела споро, но на все вопросы о себе отвечала сдержанно: мол, сама виновата, и жаловаться нечего.
- А Опракса? Кстати, где ж она?
Хромоножка опустила глаза:
- Нездорова, кажется...
- Ну, так я пойду её навестить.
- Не положено светским заходить в наши кельи.
- Пусть тогда приведут сюда.
- Нет, нельзя, нельзя, совершенно невозможно.
- Отчего такое?
- Потому что она... она... встать уже не может!.. - И несчастная разревелась в голос.
Озадаченный Мономах стал её утешать и одновременно выпытывать: что же всё-таки сделали с их сестрой? А когда узнал о воде и хлебе, власянице и розгах, голодовке невольницы, вознегодовал. Стукнул кулаком по столешнице:
- Я иду к ней немедля! И никто остановить не посмеет!
Катя прошептала:
- Поступай... поступай как знаешь... Только помоги ей, пожалуйста... Если ещё не поздно...
Мономах стремительным шагом направился по внутренним галереям и решительно отстранял монашек, заступавших ему дорогу, а отдельных, самых рьяных, висших на его рукавах, стряхивал с себя, как налипший репей.
- Где она? - рычал Владимир. - Где моя Опракса? Коли не увижу, разнесу по щепкам это ваше осиное гнёздышко! - Сапогом сбил замок на келье и ворвался внутрь.
Узница лежала пластом на лавке - бледная, худая, с безразличными ко всему глазами. Повернула голову, разлепила ссохшиеся губы:
- Что сие такое? Кто вы, сударь?
- Ты не узнаёшь? Я твой брат Володимер. - Мономах опустился перед ней на колени.
- Господи, Володечко... Поцелуй меня. Докажи, что ты настоящий, а не призрак из моих бредней...
Он поцеловал её с нежностью. А потом сказал:
- Я тебя вызволю отсюда. Прочь, прочь, на свежий воздух, вон из этих стен!
- Вызволи, пожалуйста. Или я погибну...