Тут-то, посреди этой кутерьмы, появился на галицкой дороге беззащитный возок Евпраксии: Хельмут правил лошадью, а под парусиновым верхом ехали три женщины - бывшая императрица, нянька-служанка и полуторагодовалая девочка. С королём они разминулись в Карпатах и благополучно покинули Венгрию в первых числах августа. Обогнули с севера Пере-мышль, остававшийся в руках галичан, и направились к Луцку, где, по их сведениям, были киевляне. Но немного не рассчитали: именно в это время, призванный Давыдом Игоревичем, прискакал Боняк со своей конницей. Хельмут не успел ни погнать, ни остановиться, как возок окружили половцы. Что-то лопоча, съездили вознице по морде и прогнали с козел. А несчастных дам выволокли наружу, начали щипать и глумиться. Неожиданно Опракса крикнула на чистом куманском:
- Прочь! Не сметь! Перед вами - внучка хана Осеня!
Степняки шарахнулись в сторону. Хана Осеня?
Близкого друга Боняка? Как такое возможно? Но на всякий случай издевательства прекратили и послали гонца - доложить командиру.
Сам Боняк приехал на неё посмотреть. Гарцевал на лошади - в кожаных штанах и такой же куртке, сапогах под колено и остроконечной шапке с кисточкой. На его загорелом, отливавшем медью лице были выгоревшие тонкие усы и бородка; а глаза вспыхивали красным - это бликовало в них закатное алое солнце. Хан спросил по-кумански:
- Как ты можешь быть внучкой Осеня?
Евпраксия ответила:
- Очень просто. Дочь его, Аюта, выдана была за великого князя Киевского Всеволода Ярославича. Это мои родители.
- Что же получается, ты - дочь Аюты? - продолжал сомневаться половец. - Покажи знак тогда. Или не поверю.
Не раздумывая Ксюша задрала юбку и блеснула перед взорами нескольких десятков мужчин полной наготой. Все увидели на её бедре выжженный рунический знак - символ рода. Одобрительный гул прошёл между всадниками; половцы кивали: да, теперь доказано, что она - внучка Осеня.
Губы Боняка растянулись в улыбке:
- Что ж, добро пожаловать, дорогая. Ассалям алейкюм!
- Алейкюм ассалям! - поклонилась женщина.
Хан сошёл с коня и поцеловал Евпраксию. Заглянул в глаза:
- Вай, какая красавица! Половецкая и русская кровь вместе создали настоящее чудо. Я всегда говорил: русские нам - братья. Никогда не хотел враждовать. Но не получается: русские начинают первыми, убивают нас, нам приходится отвечать... Но не будем о печальных делах. Ты теперь моя почётная гостья. Милости прошу в мой шатёр.
В кочевом шатре Боняка, шитом драгоценными золотыми нитями, Ксюшу угостили супом-шурпой и пловом (по одной из версий, слово "плов" происходит от слова "половцы"), катыком из верблюжьего молока и кумысом. Хан расспрашивал о её приключениях в дальних землях, с удивлением поводил бритой головой, иногда высказывал свои замечания. Например, сказал:
- Я не понимаю русского Бога. Русского, немецкого - всё равно. Очень странный Бог. Вот у нас, у куман, что такое Бог? Солнце, ветер, небо, гроза, война. Сильный, мощный Бог. А у вас? Бог, как человек, умер на кресте. Как так может быть? Почему? Я не понимаю. Хорошо, предположим, умер, а потом воскрес. Допускаю, так. Но зачем кресту теперь поклоняться? Осенять себя? И носить на шее? Символ смерти Бога - у себя на теле? Нет, не понимаю.
Евпраксия пыталась растолковать:
- Крест - не символ смерти, а, напротив, символ бессмертия. Иисус смертью смерть попрал. Принял муки на кресте, чтоб спасти человечество, искупить первородный грех.
Но Боняк повторял упрямо:
- Нет, не понимаю. Половецкого Бога понимаю, христианского - не могу.
- И никто не может, - вторила Опракса. - Он на то и Бог, что понять, охватить Его нашим грешным умом нельзя. Надо просто верить.
Хан чесал затылок:
- Как так верить - не понимая? Чепуха какая-то.
Но во всём остальном Боняк вёл себя любезно, распорядился накормить слуг и девочку, предлагал остаться у него в кочевье, снова выйти замуж за какого-нибудь знатного кумана, а тем более, что у них многожёнство не возбраняется. Евпраксия благодарила, говорила, что подумает, только съездит сначала в Киев, повидается с матерью...
Хан нахмурился:
- В Киев не пущу. Я враждую с Киевом. Поезжай куда хочешь, только не в Киев.
- Хорошо, поеду в Переяславль, к брату, князю Владимиру Мономаху.
- А потом в Киев? Нет, меня не обманешь.
Ксюша тоже обиделась и спросила:
- Так я гостья у тебя или пленница?
Ухмыльнувшись, Боняк ответил:
- Гостья, пленница... а точней - заложница.
- Как? Заложница?! Поясни, пожалуй.
- Я пошлю к Путяте. Дескать, выбирай: или ты сдаёшь Владимир-Волынский, или мы отрубим голову Евпраксии, девочке и её слугам. Проще не бывает.
Евпраксия судорожно сглотнула:
- Неужели отрубишь, если он не сдаст?
Половец расплылся:
- Поживём - увидим...
Первая неделя прошла в страшном ожидании. Наконец вернулся от Путяты посыльный, сообщивший мнение Вышатича: никакой Евпраксии Всеволодовны здесь не может быть, он не верит и сдавать Владимир не собирается. Что ж, Боняк опять отправил гонца - вместе с грамотой, слёзной, жалобной, писанной Ксюшей собственноручно, а для верности приложил к письму два мешка, в каждом из которых находилось по отрубленной голове - Хельмута и служанки-няньки. Тут уж было не до сомнений. Воевода, испугавшись гнева киевского князя, доводившегося Опраксе двоюродным братом, на словах согласился оставить город, но просил гарантий безопасности столь высокопоставленной заложницы. Хан ответил: пусть приедет за ней луцкий князь Святоша - мы его обменяем на княжну и ребёнка; а потом вместе с ней вы выйдете из Владимира, мы тогда в ответ отдадим Святошу. Поразмыслив, киевляне дали "добро".
Ранним утром 23 августа из ворот Владимира-Волынского выехали десять дружинников во главе со Святошей - юным князем, сыном Давыда Черниговского. Встали в чистом поле. А со стороны Боняка появился тоже десяток вооружённых половцев, двигавшихся вместе с Эстер и беглянкой императрицей. В полверсте друг от друга замерли. Женщина с малышкой на руках и Святоша отделились от своих групп и пошли навстречу. Обменялись поклонами. Евпраксия произнесла:
- Благодарна тебе за милость. Буду век молиться за твоё здоровье.
Он проговорил:
- Пустяки. Город отвоюем назад, а отрубленную голову снова не пришьёшь.
С тем и попрощались. Половцы увезли Святошу. Русские - Опраксу. Полчаса спустя женщина предстала перед Путятой.
Он сошёл с крыльца, поклонился, приложился к её руке. Был не столь коренаст и крепок, как его старший брат, тоже воевода, Ян Вышатич; но обоих отличал невеликий рост и кривые ноги кавалериста. А зато их племянница, давняя Ксюшина товарка - Фёкла-Мальга, больше походила на дядю Путяту - те же озорные хитрые глаза, те же мелкие мышиные зубки. Как давно подруги не виделись! Целых десять лет!
Между тем Путята сказал:
- Вот не ожидал повстречаться в этих краях с твоей милостью! Иудеи киевские приносили вести из германских земель о твоих невзгодах, но никто не думал, что ты возвернёшься. А тем более в лапы к степнякам угодишь!
- Я-то и сама степнячка наполовину, ты забыл? Но не ожидала, что Боняк мной воспользуется, дабы надавить на тебя.
- Ничего не сделаешь, матушка-княжна! Ведь война у нас. На войне все средства хороши.
Евпраксия спросила:
- Не погубят Святошу, нет?
Он запричитал:
- Ох, надеюсь, что обойдётся. Будем Бога молить о его спасении.
- А когда город им уступишь?
- Завтра поутру.
В общем, план удался. Половцы заехали во Владимир-Волынский, и туда прискакал Давыд Игоревич. А отпущенный Святоша возвратился к отцу в Чернигов. Ксюша вместе с войском Путяты покатила в Киев.
Тут необходимо отметить, что слова Святоши сбылись: через год киевляне и черниговцы выгнали Давыда Игоревича из его вотчины. И насильно посадили в маленьком Дорогобуже, где тот вскоре и умер.
А вернувшийся из Польши Ярослав Святополчич начал управлять всей Волынью.
Восемь лет спустя,
Киев, 1107 год, лето
В келью к Евпраксии-Варваре заглянула келейница Серафима и предупредила:
- Жди беды, сестра. Матушка как узнали, что без спросу подалась ты на похороны Гиты в Переяславль, так серчали зело. Говорили, что в обители своевольничать никому не след, даже княжьим дочкам. И велели, по твоём появлении, отвести тебя к ней для толковища.
- Ой, подумаешь, беда! - отмахнулась Евпраксия. - Не убьёт же она меня!
Серафима потупилась и сказала тихо:
- Ты на всякий случай ничего чужого не ешь и не пей. И вообще в монастыре не трапезничай. А посадят коль на хлеб и на воду - потребляй только те, что подам тебе я.
Ксюша удивилась:
- Господи, о чём ты?
- Я и так поведала больше, чем должна была.
У монашки от страха выступил пот на лбу:
- Ты считаешь?.. Неужто?..
- Повнимательней будь.
- Боже мой, не верю!
- Осторожность не помешает.
Янка сидела в кресле и писала что-то гусиным пером на листе пергамента. Встретила Евпраксию молча, даже не повернув головы. Та с поклоном спросила:
- Дозволяешь, матушка?
Настоятельница ответила:
- Дозволяю - не дозволяю... Ты же всё одно делаешь как хочешь.
Младшая сестра пояснила:
- Я отправилась к Мономаху не на гульбище, между прочим. Проводить невестку в последний путь и Во-лодюшку поддержать добрым словом. Он признателен был вельми за мою заботу. Сокрушался, что тебя не увидел...