- Ничего не бойтесь, милая моя Адельгейда. Просто надо сделать правильный выбор. Остальное сложится.
- Выбор? Да какой же? - удивилась она, но ладонь оставила в ладони монарха. - К Генриху нельзя, к матушке моей не проехать... Выбор в чём?
Венгр объяснил ласково:
- Выбор в том, чтоб остаться под моим покровительством. Я своих друзей не даю в обиду. Защитить могу - и от немцев, и от половцев, и от русских.
Женщина, помедлив, спросила:
- Но ведь вы... потребуете от меня... некой благодарности... Понимаю, какого рода!..
Калман рассмеялся:
- Я? Потребую? Что вы, никогда. Я же не насильник... Может, попрошу... скромно, ненавязчиво... Как-нибудь потом, в более удачное время, после всех тревог и забот... Для чего заранее беспокоиться?
Щёки у неё разгорелись, и она, смутившись, всё-таки освободила руку, отошла и отвернулась к окну. Не произносила ни слова.
Он спросил:
- Каково же будет ваше решение?
Ксюша отозвалась:
- Сколько времени у меня на раздумье?
Венгр ответил жёстко:
- Время вышло. Мне пора уезжать. Или едем вместе, или - как желаете.
Евпраксия посмотрела на него - молодого, сильного, подходящего Генриху в сыновья, коротко, по последней моде подстриженного, с весело торчащими кверху кончиками усов. И кивнула робко:
- Я согласна... вместе...
Государь просиял и воскликнул живо:
- Очень, очень рад! Можете теперь ни о чём не думать. Всё проделают мои люди. Слуги сложат вещи... Приготовьте девочку. Мы найдём ей лучшую кормилицу Венгрии!
Русская присела в поклоне:
- Благодарствую вашему величеству... И ещё одно пожелание - дозволяете?
- Слушаю внимательно.
- Чтобы ваши люди хорошо обошлись с моим кучером, Хельмутом, - тем, что передал вам письмо от меня.
- О, конечно! Никаких сомнений. Пожелаете взять его с собой?
- Нет, не обязательно. Как он сам захочет.
- Вы такая добрая... Сделаю, как просите.
Герман попытался переубедить Евпраксию, но теперь уже тщетно. Сразу пополудни Калман и она сели на ладью и поплыли по Дунаю - в сторону Эстергома и Обуды, ставшей через много лет частью Будапешта.
Девять лет спустя,
Киев, 1107 год, весна
Около пяти месяцев прожила Опракса в келье Андреевской обители, будучи постриженной в день великомученицы Варвары. Это было третье её имя: при крещении - Евпраксия, в католичестве - Адельгейда, а в монашестве - Варвара.
Поначалу монастырская жизнь принесла покой. Вспомнила девичество, Кведлинбург, ранние заутрени, долгие моления. Та зима выдалась холодной, кельи промерзали, сёстры грелись в трапезной возле печки. Янка заходила степенная, говорила глубокомысленно: надо принимать испытания, посланные Небом, безропотно. Ей, жившей в хорошо отапливаемых покоях, принимать испытания было легче.
Ксюша изъявила желание заниматься с девочками в монастырской школе: ведь она знала три иностранных языка (греческий, латинский, немецкий), разбиралась в географии и истории, замечательно пела. Но от Янки поступило бессердечное указание: "Эту грешницу близко не подпускать к детям". Даже Васку приходилось видеть тайком, чтобы не заметили инокини-наушницы и не донесли матушке.
Катя Хромоножка тоже переживала и старалась успокоить сестру:
- Ничего, потерпи, всё со временем наладится. Вот увидишь, по весне станет легче. Придираться не будет по мелочам.
- Ох, не знаю, не знаю, Катечка, у меня скверное предчувствие.
- Да с чего же, милая? Кончится зима, и земля, и душа оттают.
- Только не у Янки. У нея душа промёрзла наскрозь. Так и веет холодом.
Младшая вздыхала:
- Жизнь ведь у бедняжки была не из сладких. Вот и очерствела. Ты-то хоть успела посмотреть мир, побывать замужем, и причём - дважды, народить сына, воспитать приёмную дочку... А она?
Старшая считала иначе:
- Сравнивать нелепо. Ты вон тоже - прямо из хором отчих да в монастырь. Но не очерствела же! Дело не в судьбе, а в натуре. У нея натура недобрая.
- Говорят, что Мария Мономах вечно всех шпыняла. Видно, Янке и передался норов материнский.
- Слава Богу, хоть Владимир Мономах не такой - в тятеньку пошёл. С нами ласков.
- Да зато с врагами жесток зело.
- Да на то они и враги, чтобы им спуску не давать.
Наступила весна, а игуменья, вопреки Катиным надеждам, не сменила гнев на милость. Основная размолвка между ней и Опраксой приключилась в мае, из-за брата. Вот как это было.
Из Переяславля принесли весть, что скончалась супруга Мономаха, Гита. Дочь Английского короля, пробыла она замужем за Владимиром тридцать три года и успела родить ему одиннадцать детей, в том числе и Георгия (Юрия), прозванного Долгоруким. (Значит, заметим в скобках, "основатель Москвы" был на одну вторую англичанин, на одну четверть - грек, на одну восьмую - швед, на одну шестнадцатую - норвежец... А имелась ли в нём вообще славянская кровь?!)
Евпраксия всплакнула, вспомнив, как душевно приняла её у себя Гита восемь лет назад, как они сидели рядком, пили мёд и делились своими тайными женскими заботами. Сразу же подумалось: надо съездить в Переяславль, попрощаться с покойной, поддержать брата в трудную годину. И пошла отпрашиваться у Янки.
Та, как водится, поначалу не желала принимать младшую сестру, но потом соблаговолила и допустила. Но спросила довольно грубо:
- Что ещё такое? Почему ты не на работах, как остальные?
Ксюша объяснила:
- Так ведь Гита Мономахова умерла. Или ты не знаешь?
- Я-то знаю, а тебе разве есть до этого дело? Отчего такие тревоги?
- Так ведь наша с тобой невестка. Ты-то не поедешь на погребение?
- Недосуг.
- Я хотела бы съездить.
- Вот придумала тоже! Нешто без тебя обойтись не смогут?
- Праху поклониться желаю. Брата поцеловать.
- Тоже мне, сестрица нашлась! Шелудивая волочайка... - Янка презрительно дёрнула плечом.
Неожиданно в Ксюше вспыхнули все дремавшие до последнего мига чувства - гордость, самоуважение и достоинство. Задрожав от ярости, топнула ногой, сжала кулаки и воскликнула:
- На себя посмотри, поганка! Кто ты есть такая, чтобы мне пенять? Бабка твоя, Склерина, - мерзкая наложница императора Мономаха! Пусть я волочайка, допустим; ну а ты зато - жалкая дворняжка!
Янка растерялась в первый момент, хлопала глазами испуганно. А потом, не в силах возразить ей по существу, ибо крыть было нечем, развернулась и, схватив со стола толстый требник, запустила им в Евпраксию. Он, тяжёлый, в деревянной обложке, пролетев мимо головы, оцарапал ей щёку и скулу (хорошо, что не попал в глаз!), шлёпнулся со стуком на каменный пол у двери. Ксюша вытерла рукой выступившую кровь, криво усмехнулась:
- Вот и потолковали... Проявились во всей красе - две княжны Рюриковны! - повернулась спиной и пошла из кельи.
Настоятельница крикнула:
- Из обители ни ногой - слышишь? Запрещаю ездить в Переяславль!
Та пробормотала под нос:
- Запретить мне никто не может.
- Коль поедешь - не возвращайся! Брошу тя в холодную! Посажу на хлеб и на воду!
- Прав на то не имеешь. Не в остроге, чай...
И поехала.
Лодку и гребцов ей дала маменька, на дорожку благословила:
- Хорошо, тэвочки моя, надо посетить брат родной. Володимера тоже я любить, он хороший пасынок, плёхо мне не делать. Янка - падчерица плёхой, злёй, зубастый. Янку не любить.
Плыли по течению Днепра споро. Завернули в левый его приток и ещё до темноты оказались возле пристани Переяславля. Он был небольшой, ладный, с мощными бревенчатыми стенами и высокими земляными валами, возведёнными ещё при Владимире Святом, сотню лет назад. Здесь недолго княжил её отец - Всеволод Ярославич, прежде чем занять Киевский престол. И вообще был такой негласный закон: кто сидит в Переяславле, станет следующим киевским князем.
Доложили Мономаху о приезде сводной сестры. Брат не погнушался, вышел на крыльцо, даже спустился вниз по ступенькам, обнял Опраксу нежно. Он действительно походил на родителя - та же стать, кряжистость фигуры, чуть приплюснутый нос и большие надбровные дуги. А зато имел серые глаза и упрямые губы, как у Янки. Тяжело вздохнул:
- Видишь, как оно случилось, сестричка. Нету больше Гитушки. Как теперь мне жить без нея?
Евпраксия ответила, тихо плача:
- Очень тяжело, милый братец... Мы с ней подружились легко, несмотря на то что она меня старше на одиннадцать лет. Добрая, отзывчивая была.
- Тридцать три года вместе! А поверишь ли? - пролетели, как один день.
- Значит, были счастливы.
- Несравненно счастливы. Ни на ком боле не женюсь.
Ксюша доверительно сжала его ладонь:
- Ой, не зарекайся, Володюшко. Ведь тебе пятьдесят четыре, самый цвет для мужа. Встретишь молодую, пригожую...
Он скривился болезненно:
- Хватит, хватит, сестрица! Ни о ком другом думать не могу, кроме Гиты.
- Ну, тогда подумай о детках. В них ея частица. Гита не умерла - и теперь живёт в детях.
Князь опять её обнял от души:
- Как я рад, что приехала ты, милая Опраксушка! Пролила бальзам на мои душевные раны. Ну, пойдём, пойдём ко мне во дворец. Подкрепиться надо с дороги-то. Завтра трудный день - отпевание, погребение и поминки.
- Я уже не Опракса, а сестра Варвара.
- Ах, ну да, ну да, я совсем запамятовал. Янка отчего ж не приехала?
Младшая сестра отвела глаза:
- Видно, не смогла...
Брат махнул рукой:
- Ай, не защищай. Вечные ея выверты. Злыдня просто, и всё.