На поминках Евпраксия оказалась за столом напротив младшего сына Мономаха - Юрия, полноватого прыщеватого юноши с только-только пробивавшимися усами и бородой. Был он слегка простужен, хлюпал носом, убирал сопли пальцами, а затем вытирал их о скатерть. (По тогдашнему русскому этикету это дозволялось. За столом вообще то и дело рыгали, чтобы показать свою сытость, и довольно громко пускали ветры в шубы. Сальные от еды руки тёрли о причёски и бороды. Кости после съеденной рыбы и курицы складывали рядом с тарелками. Вилок вообще не знали - пользовались ложками и ножами).
Ксюша задала Юрию вопрос:
- Правда, что вернулась от Калмана средняя твоя сестрица Евфимия?
- Совершенная правда, тётушка. Уж с неделю как.
- Отчего ж нигде мы ея не видим?
- Нездорова сильно. Ить чего маменька преставились? Так через сестрицу.
- Свят, свят, свят! Сказывали - удар...
- Так через чего же удар? Ишь Калмашка-то заподозрил Фимку в прелюбодеянии. Говорит - прочь ступай и сучонка своего, сосунка Бориску, забирай с глаз моих долой! Фимка говорит - он сыночек твой! А мадьяр в ответ - уж теперь и не знаю, может быть, не мой! Выгнал, в общем. И она вернулась с позором. Маменька, узнамши, шибко расстроились и померли.
- Вот ведь незадача!
- А то!
Ксюша помолчала, что-то вспоминая. Высказала вслух:
- А Калмашка, доложу я тебе, тот ещё гусак.
- Ты знакома с ним?
- Да, имела счастье...
- Ты ить через Унгрию возверталась на Русь?
- Прожила под его крылом почитай что год. Если б не Ярослав Святополчич, так бы и застряла в Токае.
- Как же подсобил Святополчич-то?
- Неудобно говорить на поминках. В следующий раз как-нибудь.
Мономах проводил её до челна самолично. В лоб поцеловал и сказал:
- Матери-княгинюшке низкий мой сыновий поклон.
- Непременно передам, обязательно.
- Янке же - попрёк и недоумение.
- А вот этого дозволь не передавать.
Он спросил, прищурившись:
- Ладите-то плохо?
- Хуже не бывает. Пригрозила даже: если я подамся без спросу в Переяславль, то запрет в холодной. Вся теперь трепещу, ожидаючи...
- Вот кикимора, право слово! Каракатица глупая! Милая, не бойся: ежели чего, перешли мне весточку - я примчусь, наведу порядок.
- Стыдно беспокоить.
- И не думай о беспокойстве. Для родной души я на всё готов.
- Низкий тебе поклон за такое добросердечие. Мне уже ничего не страшно.
Отплыла от берега, помахала брату платком и подумала, тяжело вздохнув: "Доведётся ли ещё свидеться? Я ведь ни за что не пошлю за ним. Совесть не позволит".
Девять лет до этого,
Венгрия, 1098 год, лето - осень
Домогательства Калмана начались вскоре после их приезда в Обуду. Поначалу монарх был предельно вежлив, аккуратен, заботлив, заходил проведать и довольно искренне улыбался от агуканий маленькой Эстер. Взял однажды на Балатон, близ которого, в буйных рощах по берегам, проходила охота на кабанов. Собственной рукой отрезал от зажаренной на вертеле туши лучшие куски мяса. Потчевал токайским вином. Говорил, смеясь: "Вот ведь Генрих негодует, наверное! Только ничего поделать не может. Руки коротки". Евпраксия спрашивала себя: верно ли она поступила, не поехав с Германом? И потом отвечала мысленно: да, пожалуй; там, где не любовь, а политика, ничего хорошего быть не может.
Венгр уже тогда, на охоте, предложил Опраксе побывать у него в шатре после ужина. Русская, потупившись, возразила: мол, сегодня ей нельзя, по известным женским соображениям. Он разочарованно цыкнул зубом, ничего не произнеся. Весь обратный путь до Обуды к Евпраксии не подходил.
Две недели спустя вновь наведался: был опять галантен, делал комплименты, целовал ручку и затем, после трапезы, напрямую задал вопрос:
- Ну, когда же, сударыня, вы меня осчастливите как мужчину?
Женщина молчала, глаз не отрывая от недоеденной перепёлки. Самодержец продолжил:
- Я, как видите, не хочу давить, власть употреблять. Всё должно быть ко взаимному удовольствию... Но не кажется ли вам, что откладывать просто неприлично? Вы живете у меня во дворце, под моей опекой, одеваетесь в наряды, сшитые за мой счёт, кушаете блюда, сваренные королевскими поварами, а малютке Эстер предоставлена лучшая кормилица. Взяли мой подарок - перстень с бриллиантом... Надо же иметь совесть. - Отхлебнул вина. - Главное, в отличие от Генриха, я не требую от вас политических заявлений, не использую в борьбе с Папой. Всё, чего прошу, только ночь любви. Разве это много? Просто смех какой-то. Слышал бы меня кто-нибудь из других кесарей Европы! Допустил бы он у себя в государстве даму, не считающую за честь близость с королём? Сомневаюсь.
Евпраксия проговорила:
- Я не просто дама, подчинённая вам... Я таких же королевских кровей, как и вы. Нахожусь в родстве с большинством правящих семейств - от Британских островов до Босфора. И поэтому не могу позволить, чтобы обращались со мной, как с продажной девкой.
Он поднялся - раздосадованный, взбешённый, с нервно вздрагивавшим правым усом. И, чеканя каждое слово, заявил:
- Вы должны запомнить, сударыня, раз и навсегда. Мне плевать, голубых вы кровей или же каких-то других. Здесь моё королевство. И моя единоличная власть. Каждый, кто с этим не согласен, либо болтается на виселице, либо сидит в заточении, либо убирается из страны на все четыре стороны. Выбирайте сами, коль такая гордая. - Повернулся и пошёл к выходу. По дороге бродил: - Я даю вам одну неделю. Если не прозреете, будете пенять на себя.
Ксюша закрыла лицо руками и разрыдалась. Наконец позвала к себе Хельмута, остававшегося у неё в услужении. И сказала строго:
- Вот возьми мой бриллиантовый перстень. И продай в какой-нибудь ювелирной лавке. На полученные деньги быстренько купи справную повозку и лошадь. Мы отсюда должны уехать дня через четыре.
- По июльскому-то пеклу? - покачал головой кучер. - За девчушку боязно.
Евпраксия вспомнила, как пыталась бежать с захворавшим сыном, и внутри что-то защемило. Но ответила хладнокровно:
- Не могу иначе. Оставаться здесь ещё хуже.
А сама подумала: отчего же хуже? Лучше поступиться собой, чем здоровьем крошки. Ну, в конце концов, Калман не такой уж гадкий - молодой, горячий мужчина, и мгновения близости с ним могут быть приятны. Да, она его не любит. Ну и что? Разве это важно? Разве она любила первого своего мужа? Отдалась ему в первый раз просто во исполнение супружеского долга... Может, и теперь? Просто во исполнение долга перед дочерью Паулины? Но сейчас положение иное: Генрих - её единственная любовь; уступить венгру - значит изменить Генриху, изменить любви. Впрочем, разве Генрих сам не предал их чувства? Да, конечно, предал, но потом раскаялся. И она его по-христиански простила. Даже готова была вернуться. Калман помешал... Господи, опять Калман! Что же делать, как ей поступить?
С дрожью в голосе обратилась к Хельмуту:
- Да, ты прав. Ехать поздно. Доживём до будущей весны... - И надела на палец кольцо с бриллиантом.
Калман, против ожидания, не тревожил её три недели. А потом явился навеселе, грубоватый, бесцеремонный, и стоял в дверях, заложив руки за спину, медленно раскачиваясь с пятки на носок и обратно. Хрипло вопросил:
- Ну, так что решили, сударыня?
Опустив глаза, женщина ответила:
- Поступайте, как знаете, ваше величество. Я всецело ваша.
Он расхохотался, подкрутил молодецкие усы. Радостно сказал:
- Умница, хвалю. Но теперь я сам не желаю этого. Ну, по крайней мере, пока. Представляете, Адельгейда, я влюбился. Как пятнадцатилетний мальчишка! И всё время думаю только о моей пассии. Это какое-то безумие. Вот её завоюю, а потом вернёмся к нашим отношениям. Будьте наготове. - Погрозил ей пальцем и ушёл, даже не простившись.
Обессиленная Опракса рухнула на колени и перекрестилась на висевшее у кровати Распятие, прошептала по-русски:
- Слава те, Господи! Наконец-то Ты внял моим молитвам!..
С королём она не виделась вплоть до осени. Это время миновало в заботах о девочке: та хандрила, у неё распухали десны от растущих зубок, но зато в хорошие дни малышка бесшабашно ползала по ковру и пыталась произносить отдельные слоги: "ма-ма", "та-та". Ела с аппетитом.
Калман заявился в сентябре, как-то поздно ночью, переполошив всю прислугу замка. Ксюша уже лежала в постели, как услышала движение в зале для пиров, а потом тревожную беготню по лестницам. От испуга села.
Дверь открылась, в темноте замелькали факелы, и затем на пороге выросла фигура монарха. Судя по интонациям голоса, он был снова пьян. Жалобно воскликнул:
- Адельгейда, представляете, она умерла!
- Кто? - спросила русская с замиранием сердца.
- Эва, моя любовь. Не уберегли, идиоты... Захотела покататься на лодке по Дунаю, налетела волна, и они все перевернулись. Эву не спасли! - Самодержец присел к ней на край кровати и вполне натурально расплакался.
Евпраксия пожалела этого большого ребёнка и погладила его по руке:
- Будьте мужественны, ваше величество. Бог дал - Бог взял...
Он вздыхал и хныкал:
- Вы же видели её... Зайчика, лисичку... Глазки как цветочки. Голосок-колокольчик... Я влюбился впервые в жизни! Правда, Адель, впервые. Был готов подарить ей полцарства... целовал ступни... О-о, какое было блаженство обладать ею! Как она кричала от счастья в моих объятиях!.. И теперь... пустота... и могильный холод... Как мне одиноко!..