На картофельных полях яркими пятнами мелькали платья баб. Слышался грохот ссыпаемой в телеги картошки. Местами еще пахали под посев. Стада пестрых коров паслись на перелогах. На длинных, пепельно-серых бороздах уже желтела щетина молодых всходов. Гуси снежными хлопьями белели на порыжелых лугах. Горели костры, и длинные голубые ленты дыма плыли над землей. Замычит где-то корова, загрохочет телега, плуг лязгнет, наткнувшись на камень, - и опять на мгновение наступала такая тишина, что слышно было, как глухо бормочет река, как постукивает за деревней мельница, скрытая в густой чаще желтеющих деревьев. А там вдруг песня зазвенит либо донесется, неведомо откуда, крик и летит низко над землей, разбивается о борозды и ложбины и тонет без отголоска в серой осенней дали, на сжатых полях, затканных серебряной паутиной, на сонных безлюдных дорогах, над которыми рябины клонят тяжелые окровавленные головы… В одном месте боронили поле, и туча серой, пронизанной солнцем пыли поднималась за боронами, вытягивалась, всползала на пригорки и опадала, а из пыли, словно из облака, появлялся босой мужик, без шапки, с повязанной вокруг шеи холстиной. Он шел медленно, набирал из холстины горстью зерно и сеял движением однообразным, истовым, словно благословляя землю. Дойдя до конца полосы, он набирал из мешка еще зерна и медленно поворачивал обратно, постепенно показываясь из-за холма, - сначала видна была его взлохмаченная голова, потом плечи, а под конец он уже был виден весь в солнечном свете и все тем же благословляющим движением руки разбрасывал семена, которые золотым дождем падали на землю.
Старый ксендз шел все медленнее, иногда останавливался передохнуть и то оглядывался на своих сивок, то наблюдал, как мальчишки камнями сбивали груши с большого дерева. Увидев его, они подбежали гурьбой и, пряча руки за спину, спешили поцеловать рукав его сутаны.
Он погладил всех по головам и сказал наставительно:
- Смотрите, только веток не ломайте, а то на будущий год груш не дождетесь.
- Да мы не груши сбивали, там на дереве гнездо воронье, - отозвался один мальчик, посмелее других.
Ксендз добродушно усмехнулся, пошел дальше и скоро остановился около копавших картофель.
- Бог на помощь!
- Спасибо! - ответили ему хором, и люди, выпрямляясь, стали подходить, чтобы поцеловать руку у своего пастыря.
- Ну что, в нынешнем году послал Господь большой урожай картошки? - сказал он, протягивая мужчинам раскрытую табакерку. Те почтительно и осторожно брали щепотку табаку, но нюхать при нем стеснялись.
- Да, картофель крупный, как булыжник, и много его.
- Ого, значит свиньи вздорожают - будет чем их откармливать.
- Они уже и так дороги: летом много от мора пропало, да и для Пруссии их скупают.
- Правда, правда. А чью это картошку копаете?
- Борынову.
- Хозяина не видно, оттого я и не разобрал, чью.
- Отец с мужиком моим в лес поехали.
- А, это ты, Ганна? Как живешь? - обратился он к молодой миловидной женщине в красном платочке. Руки у нее были испачканы землей, и, чтобы поцеловать руку ксендза, она взяла ее через передник.
- Как там твой парнишка, которого я в жатву крестил?
- Спасибо, хорошо растет и уже лопочет.
- Ну, будьте здоровы.
- Будьте здоровы, ваше преподобие.
Ксендз свернул вправо, к кладбищу, которое находилось по эту сторону деревни, у обсаженной тополями дороги.
А люди молча провожали глазами его высокую, сухощавую, немного сгорбленную фигуру. И только когда он, войдя за низкую каменную ограду, шел уже между могилами к часовне, стоявшей среди желтеющих берез и багряных кленов, языки развязались.
- Лучше его на всем свете не сыщешь, - сказала одна из женщин.
- Еще бы! А ведь его хотели в город взять… Если бы отец и войт не поехали просить епископа, не видать бы нам его!.. Ну, копайте, люди, копайте! До вечера недалеко, а картошки еще совсем мало, - говорила Ганна, высыпая свою корзину на груду картофеля, желтевшую на разрытой земле.
Все усердно принялись за работу и работали молча, слышались только удары мотыг о твердую землю да иногда сухой звон железа о камень. Время от времени то тот, то другой разгибал натруженную спину и, тяжело дыша, смотрел бездумно на ходившего впереди сеятеля, а затем опять принимался копать, вытаскивал из серой земли желтые картофелины и кидал их в стоявшую перед ним корзину.
Здесь работало человек десять - пятнадцать, все больше старухи и коморники, а за спинами работавших белели подвешенные на скрещенных жердях холщовые люльки, в которых лежали дети.
- Значит, старуха пошла-таки по миру, - начала Ягустинка.
- Кто? - спросила, поднимаясь, Ганна.
- Да старая Агата.
- Побираться!
- Ясное дело, не на сладкое житье, а за милостыней.
Потрудилась на родню-то, работала без малого целый год, а теперь отпустили ее на вольную жизнь!
- А весною вернется и натащит им всякой всячины - и сахару, и чаю, да и денег принесет. И начнут они ее ублажать, спать положат на кровати, под периной, и работать не дадут, - чтобы отдохнула значит… и тетенькой будут звать, пока все, до последнего гроша у нее не вытянут. А осень придет - так для нее места ни в сенях, ни в хлеву не найдется. Сукины дети, стервы окаянные! - крикнула Ягустинка в таком гневе, что даже лицо у нее потемнело.
- Бедняку, уж известно, всегда ветер в лицо, - вставил один из коморников, старый мужик, тощий и криворотый.
- Копайте, люди, копайте! - подгоняла их Ганка, недовольная этими разговорами.
Но Ягустинка не могла долго молчать. Она посмотрела на стоявшего неподалеку мужика и сказала:
- Пачеси уже старые, волосы у них здорово повылезли!
- А все еще не женаты, - заметила другая женщина.
- И ведь столько девок у нас либо в перестарках сидят, либо уходят в город места искать!
- Вот то-то и есть! А у Пачесей земли целых полвлуки да еще луг за мельницей.
- Ну да разве мать им позволит жениться!
- Кто же тогда будет ей коров доить, стирать, за всем хозяйством смотреть да за свиньями ходить?
- Они все делают за мать и Ягусю. Ягна-то, как помещичья дочка, знай только наряжается да умывается, в зеркальце глядится и косы заплетает.
- А сама так и смотрит, кого бы к себе в постель пустить! - опять с злобной усмешкой вставила Ягустинка.
- Юзек Банахов к ней сватов засылал - не пошла.
- Ишь ты! Зазналась, проклятая!
- А старуха все только в костеле сидит, молитвенник читает да на богомолье ходит.
- А все-таки она ведьма! Кто, как не она, у Вавжона коров испортил, так что у них молоко пропало? А когда Адамов парнишка у нее в саду сливы рвал, она только какое-то злое слово вымолвила - и у него тут же на голове колтун сделался, да так его скрутило, что не дай господи!
- И как тут Богу на нас не гневаться, когда этакие в деревне сидят!
- По прежним-то временам, когда я еще девчонкой отцовских коров пасла, таких из деревни выгоняли, - подхватила Ягустинка.
- Ну, этих никто не тронет, есть у них заступники…
И, понизив голос до шепота, косясь на Ганку, работавшую впереди, Ягустинка сказала соседкам:
- А первый за них заступник - муж Ганкин. Бегает за Ягной, как кобель.
- Господи помилуй!.. Ну и дела!.. Да что ты говоришь!.. Вот грех какой!.. - зашептались бабы, продолжая копать и не поднимая глаз.
- Да разве он один! Ведь за нею все парни гоняются.
- Девка она красивая, что и говорить! Здоровая, как молодая телка, лицом белая, а глаза синие, что лен в цвету. И сильная - не всякий мужик с ней сладит.
- Ничего не делает, только жрет и спит, так чего же ей пригожей не быть?..
Разговор прервался, надо было ссыпать картофель в кучу. Женщины только изредка переговаривались о том о сем и, наконец, совсем замолкли, пока одна из них не увидела, что из деревни через поле бежит Юзя, дочка Борыны.
Юзя подбежала запыхавшись и уже издали кричала:
- Ганка, беги скорее домой, с коровой что-то приключилось!
- Господи Иисусе! С какой!
- С Пеструхой… Ох, не могу дух перевести!
- А у меня сердце замерло - думала, с моей! - с облегчением сказала Ганна.
- Витек ее только что привел, оттого что лесник выгнал все стадо из рощи, и Пеструха перепугалась, - ведь она стельная… Как пришла, так у самого хлева и повалилась… И пить не пьет, и есть не ест, только ворочается на земле и мычит так, что страх берет!
- А отца дома нет?
- Нет, еще не вернулся. Боже, боже, такая корова! Ведь не раз полный горшок молока давала. Идем же скорее!
- Сейчас, сейчас, я мигом прибегу! - Ганка вынула ребенка из холщовой люльки, надела на него шапчонку с кисточками, завернула в свой передник и торопливо пошла к деревне. Она была так встревожена вестью, что совсем забыла опустить подоткнутую юбку, и открытые до колен ноги белели издали на фоне земли. Юзя бежала впереди.
А люди, копавшие картофель, согнувшись каждый над своим рядом, двигались не спеша, работали ленивее, так как их теперь никто не пилил и не подгонял.
Солнце уже перекатилось на запад и, словно разгоряченное стремительным бегом, ярко пылало, огромным огненным шаром опускаясь за высокий черный лес. А сумрак густел, стлался по бороздам в полях, прятался во рвах, наполнял чащи и медленно разливался по земле. Он гасил и поглощал все краски, и только верхушки деревьев да башенки и крыша костела еще горели в лучах заката.