Господин бомбардир узнал о случившемся в своей клетушке в домике канатного мастера, где корпел над чертежами фрегата, намечая работу на понедельник. И поскольку запахло международным скандалом, так как харчевня была амстердамская - не московская, Пётр тут же отправился на место побоища.
Хозяин харчевни с синяком под глазом и с шишкой на лбу всё допытывался у верзилы-бомбардира:
- А за что меня? А? Я-то чем виноват?
Бомбардир знал, чем виноват голландец (не лезь под горячую руку), но более отмалчивался, осматривая "поле битвы" и в уме прикидывая, в какую копеечку это влетит Великому посольству. И поскольку он не привык откладывать никаких дел, тут же приступил к расследованию, по-московски - к розыску.
Помогал ему Адам Вейде, в силу своего офицерского звания не опустившийся до злополучной харчевни, а потому бывши трезв, как и сам бомбардир. Адам притаскивал очередного участника потасовки, которому рассвирепевший Пётр задавал один и тот же вопрос:
- Кто начал?
И хорошо, что бомбардир пошёл по свежему следу, не дав протрезветь драчунам. Отложи он розыск до понедельника, вряд ли нашёл бы концы. У пьяных язык не на привязи, таиться не умеют.
Всё сходилось на том, что начал архангелогородец Агафон Кокорин, "врезавший" сразу двум - Ваське Золотарёву и Митьке Лучину. Те на него "вдвох", а это "рази по правилам"? Поскольку за Агафона вступились земляки, то и московские не отстали. С того и пошло.
Уже ночью, при свечах, предстал перед Петром главный виновник Агафон. Бомбардир уже несколько поостыл и, зная поморов как людей обстоятельных и серьёзных, начал догадываться, что Кокорин не напрасно "врезал" сразу двум москвичам. Поэтому начал издали:
- Ты откуда сам, Агафон?
- Холмогорский я, господин бомбардир, - налегая на "о", отвечал Кокорин.
- Хорошие у вас места, - сказал Пётр.
- Хорошие, - согласился Агафон.
- И люди тоже хорошие.
- Тоже хорошие, - подтвердил Кокорин.
Далее оказалось и море "хорошее", и зима, и бури, и промысел, и рыба, всё "хорошее". Пётр уже прикидывал в уме, сколько плетей всыпать этому "хорошему" Агафону, но решил полюбопытствовать:
- А за что ж ты, хороший человек, избил двух своих хороших товарищей?
- За дело, господин бомбардир. Да и какие они мне товарищи?
- И всё же, за что ж ты избил их, Агафон?
- Не избивал я их, господин бомбардир.
- Целовал?
- Ещё чего? Я их взял за шкирки и лбами стукнул: не турусьте что не надо.
- Что они турусили?
- Царь, мол, наш не делом занят. Честь, мол, свою царскую роняет, топором махая, вместо того чтоб на троне сидеть.
- Ага, - прищурился хищно Пётр, и голова его дёрнулась. - Так ты их за это?
- За это, господин бомбардир, истинный Христос. За тебя обидно стало. Экие шкентеля на грот тявкают.
Петру особенно поглянулась последняя фраза холмогорца, выдававшая настоящего моряка, сравнившего шкентель с гигантом гротом.
- Ну что ж, правильно сделал, Агафон. Дал бы я тебе золотой за это, да боюсь, завтра вы все харчевни погромите. Ступай.
- Адам, - сказал Пётр Вейде. - Лучина с Золотарёвым оковать, объявить вину и готовить к отрублению головы.
- Как? - поперхнулся Адам Адамыч. - За драку?
- Не за драку, Адам. За поношение царского имени. За это ране на костре сжигали, но мы, чай, не язычники, без огня обойдёмся.
Вейде думал, что бомбардир пошутил, однако ошибся. Назавтра же, в понедельник, распределив волонтёров по работам, Пётр сказал Меншикову:
- Пойдём, Алексаха, выберем подарок князю Ромодановскому.
- Топор, - догадался Меншиков.
- Угадал.
В лавке недалеко от порта, где продавался разный инструмент, попросил у продавца самый большой топор.
- Для чего это господину? - справился продавец.
- Головы рубить.
- Вы серьёзно? - удивился тот.
- Нет, шучу, - отвечал серьёзно Пётр.
- У нас есть только для разделки мяса. Вот на выбор.
Он выложил три топора с широченными лезвиями.
Пётр подержал топоры в руках, взвесил:
- Легковаты. А нет ли чего потяжелее и покрасивее?
- Есть хромированный сверху, но он дорогой.
- Давайте дорогой.
Пётр взял блестящий топор с какими-то знаками, оттиснутыми на нём.
- Как, Алексашка?
- По-моему, хороший подарок. Только наточить надо и топорише подлиннее сладить.
- Ну это мы на верфи быстро сотворим. Сделаем бритву из него.
Весть о том, что Лучина и Золотарёва оковали и что за поношение государя их ждёт обезглавливание, мигом распространилась по посольству и какими-то неведомыми путями достигла ушей бургомистра Витзена. Он приехал на верфь и, отозвав в сторону бомбардира, спросил: правда ли это?
- Да, - отвечал Пётр. - Это наши подданные и должны отвечать за свои деяния.
- Но какое же это деяние, если парни в пьяном виде наболтали глупостей.
- Дорогой Николай Корнеевич, но по нашим законам за хулы на царя смерть полагается. А если богохульство, то и сожжение.
- Пётр Алексеевич, вы ныне в государстве, где без суда нельзя казнить человека. Понимаете?
- Понимаю, Николай Корнеевич, - вздохнул бомбардир. - Но что делать, коли мои люди кроме жесточи ничего не понимают?
- Очень прошу, Пётр Алексеевич, отменить решение. Отрубив здесь без суда головы, вы очень навредите самому себе. С вами многие не захотят знаться, и я в том числе.
- Ладно. Разве, что ради вас. Но вы уж никому не сказывайте о нашем разговоре. Казнить и миловать я сам должен. Пусть потрусятся, ожидаючи топора, портки пообмарают.
Вечером после ужина, когда волонтёры улеглись спать, а Пётр, как обычно, принялся за почту, Ментиков, вошедши со двора, сказал:
- Мин херц, там какой-то татарчонок господина бомбардира видеть хочет.
- Что ещё за татарчонок?
- Да, кажись, из прислуги посольской.
- Зачем я ему?
- Не говорит. Только господину бомбардиру. Может, турнуть? Дня ему мало.
- Ладно. Выйду покурю на воздухе. Послушаю.
Пётр набил табаком трубку, приобретённую уже в Голландии, прикурил от свечи и, попыхивая, вышел на крыльцо.
Там, увидев его в растворе двери, упал у крыльца на колени щупленький паренёк.
- Господин бомбардир.
- Ну что там? Ты чей? Кто?
- Я Курман, господин бомбардир, слуга Василия Золотарёва.
- A-а, этого злыдня, - пыхнул Пётр дымом. - С чем пожаловал?
- Прости его, господин бомбардир, не руби головы. Его срубишь, мне тоже на Москве секир башка будет.
- А тебе-то за что?
- Его отец подьячий, отпуская меня, сказал: за Василия головой отвечаешь.
- Василию, парень, давно пора самому за себя отвечать. Постой, это не тебя ли я велел ему грамоте учить?
- Меня, господин бомбардир, - улыбнулся Курман, обрадовавшись, что Пётр узнал его, не забыл.
- Ну и научил?
- Ещё как научил. Я ему теперь все уроки переписываю.
- Какие уроки?
- А по морским наукам.
- Сегодня писал?
- Писал, господин бомбардир.
- О чём?
- Из каких полотен паруса шьются.
- Так расскажи, из каких? Ты встань, встань, чай, урок отвечаешь, а не милостыни просишь.
Курман встал, отряхнул коленки и, глядя бомбардиру в глаза, начал чеканить:
- Паруса шьются из различной парусины. Толстоту парусины определяет обширность и возвышенность паруса. Самая толстая парусина именуется канифас и употребляется для нижних парусов.
- Для каких? - вставил Пётр вопрос, даже забыв затянуться трубкой.
- Для грота, фока и бизани. Для средних парусов грот-марселя и фор-марселя идёт парусина тонее канифасу и называется карельдук и клавердук, для верхних парусов идёт ещё тонее парусина, называемая брамсельдук.
- Экий ты молодчик, - искренне похвалил Пётр. - И твой Золотарёв сие знает?
- Нет, господин бомбардир. Я это сегодня писал, а он со вчерашнего под караулом.
- Так ты ему всё и пишешь?
- Всё, господин бомбардир, надо ж науку отрабатывать.
- Какую науку?
- Но вы ж сами велели ему меня грамоте учить. Он и выучил. А сюда приехали, сказал: отрабатывай. Я и стараюсь.
Пётр крякнул, спустился с крыльца, сел на верхнюю ступеньку, сказал ласково:
- Сядь-ка, дружок, вот около.
Курман думал, что ослышался, но бомбардир повторил:
- Садись, садись, не съем.
Курман подошёл осторожно, опустился рядом, стараясь не коснуться бомбардира, но тот неожиданно обхватил его за плечи, похлопал дружески.
- Эх, милый Курман, кабы твой бездельник твою голову и сердце имел, - молвил с теплотой, мало ему свойственной. - Как твоя фамилия?
- Курман.
- Это имя, а фамилия как?
- Не знаю, господин бомбардир, сколь помню себя, всегда только Курманом был.
- Тогда решим так, - сказал Пётр. - Будет у тебя фамилия Курманов. Понял?
- Понял, господин бомбардир.
- Имя Курман, фамилия Курманов. А как отца звали? Чтоб уж и отчество было?
- Не помню, господин бомбардир, - молвил виновато татарчонок. - Я не знал его.