- Что ты заладила, Васятко, Васятко. Когда он вон и голицынских детей гонит, Долгоруких, Черкасских, Волынских, Урусовых и даже имеретинского царевича Аргиловича записал. А вы - Васятко. Царь сам десятником с имя записался.
- Как? Царь десятником?
- Вот именно. Первым десятником Гаврила Кобылий едет, вторым сам царь записался Петром Михайловым, а третьим Фёдор Плещеев. У этого как раз не хватало до десяти, а тут вот мы и навернулись. Ах, кабы ж знать-то.
- Так их что? Всего тридцать и едут?
- Это волонтёров только столько. А в посольстве будет более сот двух, у нас в приказе списки составляли.
Царь едва ль не кажин день у нас бывает. Ах, как же я обмишурился, старый хрен! Было-к подождать недельку. И на ложе в темноте долго ворочался и кряхтел подьячий Евстигней Золотарёв, казня себя за промашку.
- А что, если Васятке не явиться, да, всё, - шептала жена.
- Как это не явиться? Да меня тогда не то что с приказа выгонят, батогами, а то плетьми забьют, а дом и всё жилое на государя отпишут. Ты в уме, старая? Он ведь, царь-то, ни на что не смотрит, у бояр вон деревни за это отымает, даже своих нарышкинских гонит.
- Ох, Господи, что ж делать? - вздыхала жена, всхлипывая. - Васятку жалко.
- А мне, думашь, не жалко? Мысль лелеял стол ему свой в приказе передать, на то и выучил грамоте. А оно, вишь, как обернулось.
- Знать бы, так лепш и не учил бы.
- Тогда б жениться не разрешили. Царь не велел городских венчать, ежели не грамотны.
- Ох, час от часу не легче.
- То-то и оно, куда ни кинь, кругом клин. Ему-то, злыдню, радость. А нам?
- Кому радость?
- Как кому? Царю. Ныне вон в Немецкой слободе у главного посла Лефорта гуляют, отъезд посольства обмывают. Двадцать третьего отъехать хотят.
- Двадцать третьего? Дак когда ж мы соберём Васятку-то? Это ж завтра уже.
- Кода хошь, а собери. Встань поране.
- С ём бы слугу надо какого-никакого.
- А где его взять? Дуньку, чё ли, пошлёшь?
- Ну можно энтого татарчонка, который в хлеву живёт.
- Курмашку, чё ли?
- Ну, его. Кого ж ещё. Тут он чё? Захребетником. Хлеб зря ист. А при Васеньке б состоял, где-нито и подсобил в чём, сварить чё, сбегать за чем, сорочку простирать, кафтан починить. Да мало ли.
- Пожалуй, ты права. Пусть Курман при Васе будет. Всё польза.
До вторых петухов шептались старые Золотарёвы о несчастье, нежданно-негаданно свалившемся на них. Евменовна всю подушку слезами умочила, виня во всём и мужа, и Дуньку, и даже царя-аспида, в един миг слизнувшего её кровинушку Васеньку.
А меж тем в Немецкой слободе во дворце Франца Яковлевича Лефорта стоял дым коромыслом. Светились все окна, играла музыка, пелись песни, стонали половицы под танцующими.
Сам царь Пётр Алексеевич сидел во главе стола и хохотал, слушая чей-то весёлый рассказ. По-за спинами гостей проскользнул к нему слуга лефортовский, шепнул на ухо:
- Государь, вас просят выйти.
- Кто?
- Стрельцы. Говорят, дело срочное, безотлагательное.
Пётр поднялся, прошёл из залы в соседнюю комнату. Там два стрельца, увидев его, бухнулись перед ним ниц.
- Государь, ты в опасности, на тебя злоумышление готовится.
- Кто? Где?
- Полковник Цыклер подбивает людей ныне напасть на дом сей, поджечь и в суматохе тебя убить.
- Где он?
- Он у себя дома с заговорщиками.
- Спасибо за новость. - Нахмурился Пётр и ушёл в залу. Там от дверей ещё, поймав на себе взгляд Меншикова, кивнул ему: подойди.
- Что случилось, мин херц? - приблизился тот.
- Сейчас пойдёшь со мной.
- Куда?
- Там узнаешь. Возьми ещё Сергея Бухвостова, Плещеева и ещё пару-тройку преображенцев, кто поздоровее.
Потом прошёл к Ромодановскому, огрузно сидевшему за столом, наклонился, молвил негромко:
- Фёдор Юрьевич, изволь немедля в приказ свой следовать.
- Что так-то, Пётр Алексеевич? С утра бы уж.
- Езжай немедля. Ныне тебе работа грядёт. Буди своих кнутобойцев.
- Ну, коли работа, - со вздохом поднялся Ромодановский. - От неё я не бегаю.
Подошёл Лефорт, спросил:
- В чём дело, Пётр Алексеевич?
- Да так, ерунда, Франц Яковлевич. Продолжай веселье. Занимай гостей. Мы скоро воротимся.
В доме полковника Цыклера Ивана Елисеевича в большой горнице за длинным столом сидели стольник Пушкин Фёдор Матвеевич, боярин Соковнин Алексей Прокопиевич - старовер, родной брат боярыни Морозовой и княгини Урусовой, положивших живот свой за старую веру. Алексей Прокопиевич в упрямстве своим сёстрам не уступит. Там же были стрелецкие командиры, пятидесятники Рожин Фёдор и Василий Филиппов.
У всех них обид против Петра выше головы. У Цыклера: что не ценит его заслуг царь, после взятия Азова заставил его с полком Таганрог строить, от себя отодвинул, наградами обошёл, ко всем в гости захаживает, а к нему ни ногой. Соковнин с Пушкиным возмущены, что, не спрося их согласия, отправил царь ихних детей за границу учиться. Мыслимо ли - без отцова благословения да в такую даль. Ровно оголил стариков.
Они уж давно стакнулись, а ныне собрались решить окончательно: Петру не жить.
- Надо так створить, - наставлял Цыклер пятидесятников. - К третьим петухам перепьются они, ни тяти ни мамы. Поджигаем гнездо Лефортово, окружаем как бы тушить. А царь там явится обязательно, он пожары не пропускает.
- Да вон надысь в Замоскворечье, - сказал Рожин. - Я сам зрел его на пожаре, воду таскает, багром орудует.
- И это царь, - с презреньем молвил Соковнин.
- Вот именно, - поддакнул Пушкин. - Токо имя царское бесчестит.
- Вот и хорошо, - сказал Цыклер. - Его там в суматохе и порежем.
- Можно и багром по башке-те оглушить, - посоветовал Филиппов. - Как бы нечаянно. Кто там разберёт.
- Можно и багром, - согласился Цыклер. - Лишь бы убрать.