- А кого возведём-то опосля? - спросил Пушкин. - Опять Софью?
- Возведём царевича Алексея, - сказал Соковнин. - Он ещё мал, так Софью при нём можно правительницей опять провозгласить.
- Там решим, кого возвесть, - молвил Цыклер, с неудовлетворением покосившись на Алексея Прокопиевича.
"Вот и сговаривайся с такими, - думал Иван Елисеевич. - Небось когда уговаривал, венцом царским манил, тебя, мол, Иван, в цари выберем. А когда до дела дошло - Алексея, этого сопляка, вспомнил. Ну да ладно, там ещё поглядим".
Где-то на крыльце возня послышалась, кто-то стукал сапогами, снег околачивал.
- Кто там? - насторожился Цыклер.
- То, наверно, мои молодцы, - сказал Рожин. - Я им велел сюда подойтить. Отсюда и пойдём.
- A-а, ну то другое дело.
За дверью послышались шаги, топот ног, дверь распахнулась, и через порог, пригнувшись под верхней косячиной, шагнул царь. Выпрямился, встал едва не под потолок.
- A-а, - молвил с весёлой злостью. - Все соколы тут-ка. Здравствуйте вам. Кого когтить сбираетесь?
Все за столом застыли в жутком оцепенении. А Пётр, не оборачиваясь, кинул через плечо:
- Всех повязать и в Преображенский приказ к Ромодановскому.
И из-за спины его один за одним являлись под стать ему рослые преображенцы с верёвками. Сноровисто вязали опешивших, онемевших враз заговорщиков.
2
Розыск
Выезд Великого посольства, назначенный на 23 февраля 1697 года, сорвался. Великой крамолой опять запахло в Москве, кровью. Не удалось князю Фёдору Юрьевичу Ромодановскому в эту ночь и часа соснуть. Привезли к нему в застенок тёпленьких, ещё не опомнившихся от случившегося. И сам царь спустился туда, сел к столу, освещённому шандалом трёхсвечным, покосился на подьячего, точившего перо для записи показаний. Подьячий, поднятый с постели среди ночи, ещё не мог от сна отряхнуться, зевнуть сладко хотел, уж и рот раззявливать начал, да вовремя царский взгляд на себе поймал, мигом хлебало захлопнул, аж челюсти клацнули. И тут же перо умакнул в чернила, над листом завис: мы готовы-с!
- С кого начнём, Пётр Алексеевич? - спросил Ромодановский.
- С того, кто послабее. Сам решай.
Фёдор Юрьевич, прищурившись, обвёл тяжёлым взглядом заговорщиков, прикидывая в уме, кто быстрее заговорит. Ну Цыклер - ясно, бугай здоровый, на первом висе ещё и смолчит, удержится. Стрельцы-пятидесятники тоже не слабачки. Может, с Соковнина начать? Да вроде невместно, как-никак, царю хоть и десятая вода на киселе, но родня, да ещё, поди, упрям, как сестрицы его. Да и стар уж, ещё помрёт с кнута. Подвешивать его, пожалуй, не стоит. Вот Пушкин - зятёк соковнинский, этот подойдёт для начала.
- Готовьте стольника Фёдора Матвеевича, - приказал подручным. - Остальных уведите пока.
С Пушкина стали снимать кафтан, срывать сорочки, у него тряслись губы. "Господи, Господи, Господи", - лепетал он.
- Може, так сознаешься? - спросил его Ромодановский.
- В чём, князь? Не ведаю.
- Ах, не ведаешь?! - вдруг вскочил царь и, подбежав, закричал в лицо несчастному: - А о чём сейчас у Цыклера сговаривались? А? Забыл?
Пушкин испуганно втянул голову в плечи, ожидая от царя удара, настолько страшен был его вид. Голова дёргалась, лицо кривилось. Но Пётр не ударил, круто поворотившись на каблуках, вернулся к столу. Дышал тяжело, часто, словно воз вёз. Кивнул Ромодановскому:
- Начинай, князь.
Подручные Ромодановского работали молча и споро, со знанием дела, начальника с полуслова, даже со взгляда понимали. Когда оголили по пояс несчастного стольника, один кнутобоец только взглянул на Фёдора Юрьевича вопросительно: как, мол?
- В передней, - молвил князь негромко.
Всё понял палач. В передней позиции - это значит руки связывать впереди и в таком положении поднимать на дыбу. Кнутобойцы считали такую позицию менее мучительной и меж собой называли её "детской". Совсем другое дело, когда "в задней" командовалось, тогда руки связывали сзади и при подъёме на дыбе выворачивали, вывихивали суставы в плечах, порывая порою внутри и связки, и мышцы плечевые.
Многие от такой пытки тут же и сознание теряли. Видимо, это и учёл Ромодановский, заботясь о том, чтобы Пушкин не обеспамятел перед государем.
Завизжал блок, стали несчастного подтягивать под потолок. Так с вытянутыми вверх руками и повис стольник, белея в полумраке оголённым телом.
Кнутобоец опять взглянул на Ромодановского вопросительно: сколько? Князь вместо ответа молча выбросил перед собой на мгновение руку с растопыренной пятерней. Палач кивнул понимающе: пять ударов.
- Ну, вспоминай, Фёдор Матвеевич, о чём говорили, - сказал Ромодановский, и в тот же миг кнут, свистнув в полумраке, врезался в спину стольника. Тот охнул, дёрнулся, извиваясь. А палач, размеренно откидывая кнут за спину, бил, бил, бил, полосуя нежную дворянскую кожу. Отмерил пять ударов, остановился.
- Ну, вспомнил? - спросил Ромодановский.
- Да, да... - просипел бедный стольник.
Его отпустили, но дали лишь на ноги встать, а руки так и держали ввысь.
- Ну, - подстегнул Ромодановский.
- На государя умышляли зло.
- Пиши, - кинул Ромодановский подьячему, - всё, что скажет. - Обернувшись к Пушкину, спросил: - Сам ты умышлял?
- Да.
- Когда? Где?
- Накануне Рождества был у Соковнина Алексея в доме, и он говорил мне, что государь хочет отца моего убить и дом наш разорить.
- А ты что отвечал? Ну? Чего молчишь? Ещё пяток горячих дать прикажешь?
- Нет, нет, - взмолился стольник. - Я отвечал, что если государь нам такое творит, то и я ему... это...
- Что ты ему? Что?
- Что я тоже убить смогу.
- А Соковнин что говорил против государя?
- Соковнин за детей шибко обиду имел, что их государь за границу отправил. И потом за старину, что-де государь всю старину рушит, попирает законы дедовские.
- Так. - Ромодановский обернулся к подьячему: - Ты всё записал?
- Всё, Фёдор Юрьевич.
- Не забудь, что стольник Пушкин умышлял покушение на государя.
- Я записал, записал.
Ромодановский взглянул на Петра, тот, видимо, краем зрения уловил это, махнул вниз рукой. Князь понял знак.
- Опустите его. И давайте сюда Соковнина. Старый седой Соковнин, борода едва не до пояса, выдержал десять ударов и оговорил зятя своего Пушкина:
- ...После Цыклерова приезда приезжал ко мне зять мой Федька Пушкин и говорил про государя: погубил он нас всех, можно его за то убить, да для того, что на отце его государев гнев, что за море детей посылал... А и сын мой Василий говорил, что-де посылают нас за море учиться неведомо чему...
Если Пушкина с Соковниным пытали щадя, не возраста и высокого положения ради, а дабы не уморить несчастных до плахи, то стрелецким командирам-пятидесятникам пришлось испить сию горькую страшную чашу полной мерой. И к подъёму на дыбу вязали руки сзади, и подымали, с хряском вывихивая плечи, и били так, что, если б и невинны были, всё едино б наговорили на себя всего, что пытчикам было надобно.
Ещё висел на дыбе измученный, изломанный Филиппов, признавшийся, как Цыклер подговаривал убить царя, когда поедет он с Посольского приказа, тут явился в застенок присланный Львом Кирилловичем Нарышкиным некто Елизарьев, пятидесятник стременного полка. По его приходу и догадались пытчики, что наверху уже день наступил. Елизарьев, рассмотрев в полумраке царя, пал перед ним на колени.
- В чём дело, Ларион? - нахмурился Пётр.
- С доносом я, государь.
- На кого?
- На полковника Цыклера, государь. Я донёс сперва Льву Кирилловичу, он до тебя послал, сказал: марш в Преображенское до царя.
- Говори, - приказал Пётр.
- Пиши, - толкнул подьячего Ромодановский.
- А кто это? - тихо спросил подьячий.
Вопрос этот услышал Пётр, сказал, полуобернувшись:
- Ларион Елизарьев, Канищевского полка пятидесятник.
Подьячий скоро застрочил по бумаге.
- Ну, - понукнул Елизарьева царь.