- Я, господин бомбардир, - тихо отозвался подьячий Ларионов.
- Плохо чинишь.
Ларионов взглянул на Головина, мол, хорошие ж перья, но тот, кивнув одобрительно, развёл руками: что поделаешь, терпи, не на тебя гнев, на ясновельможных, а рядом-то ты.
- Вот это попробуйте, господин бомбардир, - подал подьячий другое перо.
Пётр, даже не взглянув на очин, умакнул перо в чернильницу и начал писать быстро, словно летя по бумаге, разбрызгивая чернила:
"Ясновельможные Панове! До нас, Государя всея Руси, дошла ведомость, что на великопольском сейме, готовясь к избранию короля, многие наклоняются в сторону французского принца де Конти. Должен напомнить ясновельможным панам, что сим избранием будет нарушен "вечный мир" между Россией и Польшей, так как де Конти, став королём, явно намерен вступить в союз с турецким султаном и крымским ханом. В этом случае Польша нарушит союзнический договор с Австрией, Венецией и Россией, что обернётся худом и для самой Польши. И посему, имея к государству вашему постоянную дружбу, мы такого короля французской и турецкой стороны видеть в Польше не желаем, а желаем, чтобы выбрали вы себе короля какого ни есть народа, только был бы он не противной стороны, в доброй дружбе и крепком союзе с нами и цесарем римским, против общего неприятеля Креста Святого.
Речи Посполитой верный друг и союзник Пётр".
Закончив писать, отодвинул лист на край стола, буркнул подьячему:
- Перебели. Я подпишу.
И снова, умакнув перо, начал писать на другом листе резиденту Никитину:
"Дорогой Алексей Васильевич! Посылаю тебе грамоту мою, адресованную ясновельможным, учини так, чтоб размножить её, а того крепче, зачитать на сейме. Не забудь оговориться, что грамоту сию ты получил из Москвы от государя. Обязательно. И от себя напомни спесивцам, что армия князя Ромодановского стоит у границ и что государь, мол, двинет её немедля, если случится противно его слову. Самому мне грозиться невместно, а тебе Бог простит, а я дак ещё и награжу. Что б ни учинилось, пиши мне сюда в Пиллау незамедлительно. Да поможет тебе Бог. Пётр".
Подьячий Ларионов перебелил сеймовскую грамоту, не сделав ни единой помарки.
- Господин бомбардир, каким числом ставить?
- Так. Сегодня у нас двенадцатое июня, а поскольку она из Москвы следует долее, ставь-ка: писано на Москве тридцать первого мая тысяча шестьсот девяносто седьмого года. Государь должен в столичном граде обретаться.
Подьячий вписал, как было велено, протянул лист Петру. Тот принял, перечитал, остался, видимо, доволен. Подписал грамоту. Сказал Ларионову:
- Прости, Михайло, что давеча накричал на тебя безвинно, воистину от болезни сердца сие. Не серчай.
- Что вы, господин бомбардир, да разве я посмею.
Тут же грамота польскому сейму и письмо Никитину были отправлены незамедлительно в Варшаву на имя резидента.
Приходилось ждать, что более всего невыносимо было для деятельного Петра. Он облазил Пиллау вдоль и поперёк, снял план Кёнигсбергской крепости. И наконец, при поддержке курфюрста, договорился с начальником порта Пиллау оставить здесь двенадцать солдат для изучения "морского пути". Опять взяв списки, отобрал двенадцать человек. Когда они явились, проверил по списку, велев отвечать по-морскому - "Есть!"
- Кирилл Рыбаков!
- Есть!
- Иван Шестаков!
- Есть!
- Савва Литвинов... Семён Вонифатьев... Игнат Озоркин... Никифор Басманников... Семён Воронцов... Афанасий Бурлив... Алексей Драчёв... Данила Ухватов... Елисей Ширяев... Семён Козлов.
Услышав последнее "Есть!" от Козлова, спросил:
- Глаз всё ещё болит, Семён?
- Да нет, прошёл, господин бомбардир.
- Ну и слава Богу. Вы останетесь здесь, братцы, для изучения морского дела. Вас распределят по кораблям. В первую очередь изучайте управление судном, компас и всю оснастку корабля. Чтоб вы не явились на корабли полными чурбанами, я вам нарисую на доске основные ветры по отношению к кораблю, вы их выучите и уж на судно явитесь не полными дураками. Смотрите сюда.
Пётр быстро, в несколько штрихов, нарисовал абрис судна и несколько стрел, направленных на него с разных сторон.
- Вот видите эту стрелу, бьющую прямо в корму? Запомните, это фордевинд. Самый попутный и желанный ветер для моряка. А вот эти стрелы справа и слева от него - это бакштаг, тоже, как вы понимаете, ветры, благоприятные ходу судна. Ну, бакштаг есть ещё полный, крутой. С ними пока не путайтесь, на практике поймёте. Далее ветер, дующий прямо в бок судну, называется боковой галфинд. Ну, а далее к носу бейдевинд - полный, крутой. Что такое, Кирилл?
- Я хотел спросить, господин бомбардир, при этих бейдевиндах судно, значит, не может иттить?
- Что ты, дорогой! - воскликнул Пётр, обрадованный таким вопросом Рыбакова. - Корабль может идти при любом ветре. Всё зависит от искусства моряка. Вот и хочу, чтобы вы научились этому искусству.
Большие глаза Петра блестели, лучились радостью, ибо разговор пошёл о его любимом деле - морском.
- Кто из вас лучше освоит кораблевождение, воротившись на родину, получит в управление корабль и звание лейтенанта флота. Это я обещаю твёрдо.
Наконец пришло сообщение из Польши от Никитина, что 17 июня состоялись выборы короля: "...Сторонники саксонской партии провозгласили королём Августа, но французская партия, не согласясь с этим, затеяла драку, дошло до сабель, но, слава Богу, никого не убили, только кому-то отсекли нос да, кажись, два или три уха. Поле осталось за саксонской стороной. Грамота государя сделала своё дело, проняла ясновельможных. С чем и поздравляю, ваше величество".
Прочитав донесение резидента, Пётр тут же написал поздравление Августу и отправил его Никитину с просьбой передать по назначению. Резидент не задержал с ответом:
"...Новый польский король Август привёл саксонскую армию, принял католическую веру и присягнул на верность Речи Посполитой. Получив вашего величества поздравления, он сказал мне, что даёт честное слово быть с царём заодно против врагов Креста Святого и что изъявленный ему вашим величеством аффект никогда не изгладится из его памяти. Посылаю вашему величеству поклон, король поклонился гораздо низко".
- Ну и слава Богу, - перекрестился с облегчением Пётр. - Но армию Ромодановского всё равно пока нельзя отводить от границы.
Можно было следовать далее, но тут подоспел день тезоименитства Петра, 29 июня, и господин бомбардир решил отметить его хорошим пиром и фейерверком в компании с курфюрстом Бранденбургским Фридрихом.
Пётр сам занялся приготовлением фейерверка, решив применить только что полученные знания на практике, а курфюрсту в Кёнигсберг отправил приглашение:
"Пресветлейший и вельможный курфюрст, любезный брат и друг мой! Понеже 29 июня день моего тезоименитства, я тщу себя надеждой видеть брата моего за моим столом.
Ваш верный друг и брат Пётр. Писано в Пиллау 27 июня".
Однако "тщил" себя бомбардир напрасно, вместо брата Фридриха в Пиллау явился канцлер курфюрста граф Крейзен. Объявив о том, что его суверен не может прибыть на торжества в связи с занятостью, граф начал приветствие от имени курфюрста:
- ...Дорогой брат мой, от всей души поздравляю тебя с твоим днём ангела и...
И чем далее говорил он, тем мрачнее становился именинник. Пётр стоял в окружении послов и многочисленной свиты. Самолюбие его было уязвлено, хотя обычно он был равнодушен к протоколу официальных процедур. Но здесь в ответ на его искреннее приглашение к семейному торжеству, по сути, было проявлено неуважение. Так, по крайней мере, он считал.
Лефорт дал знак Крейзену заканчивать эту витиеватую поздравительную речь, уловив на лице своего царственного друга великое неудовольствие и признаки надвигающейся грозы.
Крейзен смущённо умолк, виновато улыбнувшись. Отчего-то эта улыбка канцлера разозлила Петра, он сказал Лефорту:
- Курфюрст добр, но его советники черти драные.
Лефорт, стараясь замять возникшую неловкость, пригласил всех к столу.
Несмотря на музыку, игравшую что-то радостное, обед более походил на поминки, чем на весёлое торжество. Даже шут Яшка Тургенев, пытавшийся развеселить Петра, не смог преуспеть в этом.
Пётр, обладавший талантом заражать других своим настроением, ныне вполне преуспел в этом. В конце концов и музыканты поняли, прекратили игру. Праздник был испорчен.
Пётр, хмурый, поднялся из-за стола, что явилось знаком и для других. Подойдя к графу, он толкнул его в грудь, сказал сердито:
- Пошёл, пошёл...
Крейзену ничего не оставалось, как быстренько удалиться. Лефорт, последовавший за Петром в его комнату, сказал:
- Зря ты так, герр Питер. Граф-то этот при чём?
- А ты что, не видел его змеиную усмешку?
- Да какая она змеиная? Скорее жалкая. Думаешь, ему сладко было исполнять эту миссию?
- Курфюрст тоже хорош гусь. Он звал - я явился. Я зову - он занят. Это как?
- Ох, Питер, - усмехнулся Лефорт, - не забывай, ты здесь всего лишь бомбардир, а он курфюрст и, вполне возможно, у него действительно важные государственные дела. У тебя на Москве мало их? Вот то-то. И у него наверняка хватает. Одну нашу ораву содержать немалых забот стоит.
- Да, - неожиданно встрепенулся Пётр. - Как ты думаешь, Франц Яковлевич, если я подарю ему в знак благодарности вот этот рубин?
- Что ж, это вполне по-царски, - согласился Лефорт. - Тем более что бомбардир подвесил его курфюрству полторы дюжины учеников.
Лефорт умел уговаривать своего царственного друга, и вскоре Пётр уже сожалел о случившемся и как-то желал его поправить.