Товарища его, однако, целиком поглотила беседа с приятелями, слушавшими его с напряженным вниманием, и вопрос остался без ответа. Вивальди шагнул было поближе, желая продолжить расспросы, но на мгновение замешкался, заинтригованный пылкой жестикуляцией рассказчика. Один из слушателей, по всей видимости, в чем-то усомнился.
- Да говорю же я тебе, - убеждал рассказчик, - я носил туда рыбу, раза два-три в неделю; люди они достойные и дукатов мне в свое время выложили немало. Так вот, дело было так: подхожу я к двери, стучусь, а там вдруг кто-то как застонет. Прислушиваюсь и узнаю голос старой экономки, это она звала на помощь, но я не знал, как до нее добраться, ведь дверь была заперта; пока я бегал за подмогой к старому Бартоли - вы его знаете, он живет у дороги, что ведет к Неаполю, - так вот, покуда я бегал, явился синьор, забрался в дом через окно и отвязал экономку. Выслушал я всю историю…
- Какую историю? - вмешался Вивальди. - И о ком ты говоришь?
- Терпение, господин, всему свое время, - проговорил рыбак, а затем, взглянув на Винченцио, добавил: - Да ведь это вас я в то утро видел, синьор, вы-то и отвязали тогда старую Беатриче.
Вивальди, и ранее не сомневавшийся в том, что речь идет о вилле Альтьери, принялся задавать вопросы в надежде выяснить, в какую сторону направились негодяи, похитившие Эллену, но облегчения своей тревоги так и не обрел.
- Не удивлюсь, - подхватил один из бродяг, выслушавших рассказ, - если окажется, что молодую синьору как раз увозили в коляске, которая проезжала в то утро с закрытыми шторами мимо Брачелли, - а ведь жарило так, что и на открытом воздухе нечем было дышать.
Этого намека хватило, чтобы вдохнуть в Вивальди новую жизнь. Дальнейшие расспросы мало добавили к тому, что уже сообщил бродяга о карете, которая в то самое утро, когда исчезла синьора ди Розальба, с бешеной скоростью промчалась через Брачелли. У Вивальди не возникло и тени сомнения, что именно эта карета унесла неведомо куда его возлюбленную, и он решил немедля разыскать начальника почты в Брачелли и добиться у него сведений о пути следования интересовавшего его экипажа.
Но прежде всего Винченцио еще раз заглянул в отцовский дом, отнюдь не с целью рассказать маркизу о своих планах или даже проститься; Винченцио собирался лишь дождаться своего слуги Пауло, которого хотел сделать участником своих поисков. В душе Вивальди вновь ожила надежда, сколь бы ни был слаб питавший ее источник; полагая, что его намерения совершенно неизвестны тем, кто мог бы им воспрепятствовать, он не остерегался ни при отъезде из Неаполя, ни во время самого путешествия.
Глава 10
Змее ужалить ты позволишь дважды?
Шекспир
Маркизу встревожили некоторые намеки, оброненные сыном во время их последнего разговора, а также странность его поведения; потому она и решилась призвать к себе своего постоянного советчика, Скедони. Тот, памятуя об оскорблении, которое ему пришлось претерпеть в церкви Спирито-Санто, повиновался с досадой и неохотой; утешением ему служила только злобная надежда, что подвернется случай удовлетворить свою жажду мести. Его лицемерие подверглось разоблачению, величавая поза, долженствовавшая изобразить полную отрешенность от мирской суеты, была осмеяна. Память об этом поругании пробуждала в душе Скедони страсти самые пагубные; он помышлял о возмездии - и возмездии ужасном. Вслед за сценой в церкви духовнику маркизы пришлось претерпеть немало унижений. Честолюбие - в этом нетрудно было убедиться - являлось одним из главных побудительных мотивов всех действий Скедони, и суровая набожность, каковую он издавна счел за лучшее на себя напускать, призвана была послужить его продвижению по пути успеха. Члены сообщества, к коему принадлежал отец Скедони, недолюбливали своего тщеславного собрата; не было недостатка в желавших опровергнуть его слова, раскрыть его заблуждение; многие ненавидели Скедони за его гордость, завидовали его благочестивой репутации и посему радовались выпавшему на его долю унижению и пытались использовать его в собственных интересах. Шепоток, кривые усмешки знаменовали триумф врагов и убыль доброй славы Скедони, а он, хотя и заслужил презрение, не желал и не мог его терпеть.
Но главной причиной охватившего Скедони страха стали оброненные Вивальди намеки по поводу событий его прошлой жизни; они побудили монаха с крайней поспешностью покинуть церковь. Намеки эти так устрашили Скедони, что он не остановился бы, возможно, перед тем, чтобы обречь Винченцио на вечное молчание, сведя его в могилу, если бы не опасался мести со стороны семейства Вивальди. Происшествие в церкви лишило монаха сна и покоя; он едва прикасался к пище и почти все время проводил коленопреклоненным на ступенях главного престола. Богомольные прихожане при виде его застывали в восторженном изумлении, недруги из числа братии с усмешкой проходили мимо. Скедони, казалось, был равно бесчувствен как к тому, так и к другому, ибо отрешился от бренного мира и готовился к миру высшему.
Терзания ума и изнуренной покаянием плоти поразительно изменили его: он стал более походить на призрак, нежели на живого человека. Мертвенно-бледное, исхудалое лицо, недвижный взгляд запавших глаз, весь облик Скедони выдавали человека, одушевленного безумной, неземной энергией.
Когда маркиза призвала его к себе, совесть монаха тут же принялась нашептывать ему, что этим вызовом он обязан разоблачениям Вивальди. Вначале духовник решился оставить этот призыв без внимания, но вслед за тем рассудил, что подобное поведение послужит лишь доказательством его вины, тогда как, положившись на свое хитроумие и красноречие, он вполне мог рассчитывать на спасение.
Таким образом, то поддаваясь страхам, то утешаясь надеждой, явился исповедник в будуар маркизы. Увидев его, она вздрогнула, но не смогла сразу отвести взгляд от его изменившегося лица; оказавшись объектом пристального внимания, Скедони не смог скрыть своей тревоги.
- Мир тебе, дочь моя, - произнес исповедник и, не поднимая глаз, уселся.
- Я намеревалась поговорить с вами, отец мой, - начала маркиза с большой серьезностью, - о важных обстоятельствах, вам, вероятно, небезызвестных. - Она остановилась, а Скедони в напряженном ожидании склонил голову.
- Вы безмолвствуете, отец? Как мне истолковать ваше молчание?
- Думаю, вы введены в заблуждение, - последовал неосмотрительный ответ.
- Напротив, я располагаю самыми достоверными сведениями; если бы у меня оставались хоть малейшие сомнения, я бы за вами не послала.
- Синьора, не будьте так легковерны, - неосторожно сказал исповедник, - излишняя доверчивость - источник многих бед.
- Я - легковерна? Если бы это было так! Знайте же, что мы стали жертвами предательства.
- Мы? - воскликнул воспрянувший духом инок. - Что же произошло?
Маркиза поведала ему, что Винченцио уже несколько дней не дает о себе знать, и столь длительное отсутствие, бесспорно, свидетельствует о том, что ему удалось установить как место заключения Эллены, так и имена тех, кто ответствен за ее похищение.
Скедони не склонен был разделить чувства маркизы, но не преминул заметить, что внушить юношеству покорность можно, только не останавливаясь перед более суровыми мерами.
- Что я слышу, отец мой? Пожизненное заключение - недостаточно суровая мера?
- Я разумею меры в отношении вашего сына, синьора. Молодой человек, не почитающий церковные обряды, дерзувший прилюдно оскорбить служителя Божия, и не где-нибудь, а в пределах храма, во время свершения обряда, нуждается в серьезных мерах. Я обычно не сторонник подобных мер, но поступки молодого синьора Вивальди вопиют о необходимости таковых. Что до меня, я готов терпеливо снести уничижение, которому он подверг меня, более того, приветствовать его как средство, помогающее очистить душу от гордыни, коей склонны неприметно подпадать даже лучшие, чистейшие из нас. Однако личным склонностям надлежит отступить перед соображениями, связанными с общественным благом, а последнее диктует - видит Бог, как горько мне, дочь моя, произносить эти слова, - чтобы ваш отпрыск, недостойный своей благородной родительницы, был примерно наказан за чудовищное кощунство, в коем он повинен.
Самый стиль этой речи свидетельствовал о том, что обида, возобладавшая над хитростью, заставила Скедони изменить обычной вкрадчивости его искусной дипломатии.
- О чем вы говорите, почтенный отец? - осведомилась пораженная маркиза. - О каком оскорблении вы говорите? Объяснитесь, и на смену снисходительности матери придет суровость судии.
- В том, что вы сказали, дочь моя, нашла выход всегдашняя ваша возвышенность чувств! Сильным умам свойственно отводить справедливости первое место в ряду моральных требований, в то время как слабые склонны тешить себя милосердием.
Изрекая эту похвалу, Скедони стремился не только утвердить маркизу в ее недовольстве сыном. Он рассчитывал также подготовить почву для будущего осуществления своих мстительных замыслов, и он знал, что скорее добьется успеха, льстя ее тщеславию. Он превозносил те самые качества своей духовной дочери, которые желал ей привить; побуждая маркизу идти вразрез с общепринятыми суждениями, он восхвалял как признак неординарного, высшего разумения свойственную ей гибкую мораль; безжалостность он именовал справедливостью, жестокое бессердечие - силой ума.
Затем монах описал сцену в церкви Спирито-Санто; преувеличив одно и домыслив другое, он выставил поведение Винченцио в качестве образца чудовищного святотатства и грубой бесчувственности.