* * *
Весна в тот год была более ранняя и буйная, чем это у нас бывает, ее не прерывали возвраты капризной зимы и холода, что срезают головки зеленых трав и скручивают молоденькие листочки. Все распускалось с невероятной быстротой, и люди, пользуясь возвращением тепла, выбегали на берег Днепра полюбоваться великолепием широко разлившейся реки и молодой зеленью.
В один из таких дней Эварист вечером пошел в парк, где только старые ореховые деревья оставались глухи к призывам весны. Росшие под ними кусты уже облачились в весенние брачные наряды, покрылись молодыми листочками, приготовились к цветению.
Необычно пусто было в парке в эту вечернюю пору, большая часть здешней публики отвлеклась каким-то шумным цирковым представлением. Но Эварист искал именно покоя и тишины.
С тех пор как он познакомился с Зоной, его мысли, как он этому ни противился, постоянно возвращались к ней, образ этой бедной девушки не давал ему покоя.
Она все больше интересовала Эвариста и уже не только как несчастная сирота, брошенная в грозное житейское море, или жертва опасных теорий, от которых ее нужно было спасать, а как некий причудливый идеал, к которому его против воли влекло все сильнее. Он сам не понимал, что могло возбудить в нем такое страстное чувство. Все, во что Зоня верила, что говорила, оскорбляло его, возмущало, было ему отвратительно - сама же она была ему дорога чрезвычайно. Может быть, эта внезапная любовь была вызвана чисто чувственным очарованием, тем не менее она отличалась силой и глубиной. Эварист не мог ей противиться. Он боролся с собой, избегал встреч, гнал прочь воспоминания, но, едва Зоня представала перед его глазами, страстное чувство вновь овладевало им.
Не Зоня разжигала его любовь, ибо никто не был к нему так безразличен, как она. Предпринятая Евлашевским попытка обращения, которая окончилась неудачей, оттолкнула девушку от Эвариста. Она смотрела на него с жалостью, чуть ли не с презрением, отстранялась, не скрывая своей антипатии. Несмотря на это, Эварист любил ее все пламеннее, можно сказать, все отчаянней.
И эта любовь, готовая на жертвы, чистая, благородная, сделала его несчастным и лишила покоя.
После описанного нами вечера Эварист не показывался у Зони дней десять; наконец он был вынужден прийти за ответом на письмо Мадзи. Зоня приняла его холодно, ни о каком обращении уже не говорила, потому что "отец" признал его неспособным и непригодным. Этот строгий приговор сделал Зоню на редкость холодной и равнодушной к кузену.
Эварист напомнил о письме к сестре. Зоня пожала плечами.
- Что я могу ей написать? Мадзя меня так же не поймет, как я не смогла понять ее письмо, полное благочестивых восклицаний и детского лепета. Мадзя - дитя, осужденное на вечное ничтожество. Мне жаль ее, но помочь ей я ничем не могу.
- Ну хотя бы несколько строк, ведь это ваша сестра, - настаивал Эварист.
- Сестра? Да что такое сестра? - спросила Зоня. - Мне сестра Гелиодора, с которой мы понимаем друг друга, одинаково мыслим и чувствуем. Но эта, моя кровная, она мне незнакома и чужда.
Однако, может быть, потому, что ей хотелось избавиться от Эвариста, она поспешила поправиться:
- Ну ладно, напишу, напишу… Приходите… или нет, я сама вам пришлю…
Прошло еще недели две, письма все не было, и однажды, увидев Зоню на улице, Эварист подошел и спросил об обещанном ответе.
Зоня несколько нетерпеливо велела ему прийти за ответом на следующий день. Это короткое свидание вновь привело Эвариста в мечтательное настроение; когда он на следующий день в таком восторженном состоянии духа пришел и застал ее одну, то не смог удержаться и после первых холодных слов взорвался:
- Хотя ты не хочешь меня знать ни как родственника, ни как доброго друга и оказываешь мне даже не безразличие, а почти презрение, позволь все же признаться, что ты пробудила во мне такое горячее участие, такую симпатию, что я без тревоги и ужаса не могу и думать о тебе, но и не думать мне также невозможно.
Зоня поморщилась.
- Благодарю за столь горячее чувство, - живо возразила она, - но не воображайте, пожалуйста, что я когда-либо отвечу на него хотя бы теплым чувством. Мы такие разные с вами. И откуда у вас это беспокойство обо мне?
- А разве его не объясняет твое положение и люди, окружающие тебя? - вскричал Эварист.
- В моем положении я чувствую себя в полной безопасности, а окружающих меня людей уважаю и люблю…
- Ты находишься на пути… - начал было Эварист, но оскорбленная девушка не дала ему договорить.
- Да, да! На пути к гибели и лишениям! - рассмеялась она. - Ах, пожалуйста, не заботьтесь обо мне; я знаю, где нахожусь и куда иду.
Она смеялась, но явно была рассержена. У молодого человека слезы брызнули из глаз, он схватил ее за руку.
- Зоня! Помилуй! Не сердись! - воскликнул он. - Никто, никто на свете больше меня не желает тебе добра, никто не любит тебя больше, чем я.
Девушка, смеясь, вырвала руку.
- Что такое! Уж не влюбился ли ты в меня! То-то было бы забавно! - воскликнула она весело. - Ты выдумываешь какие-то мнимые для меня опасности, а сам грозишь мне любовью… Вот они, ваши фарисейские добродетели!
Эварист возмутился.
- Зоня, - крикнул он, краснея, - да, я люблю тебя, люблю безмерно, но такая любовь, как моя, не представляет собой опасности, а могла бы стать для тебя спасением, это честная и открытая любовь на всю жизнь.
Зоня стояла молча, смущенная этим признанием, и лишь спустя несколько времени холодно ответила:
- Покорно благодарю, но, к несчастью, я не знаю и знать не хочу другой любви, кроме любви к правде и науке, - этого мне вполне достаточно… Вам казалось по той свободе, которая царит между нами, что я буду для вас легкой добычей. Но вы ошибаетесь, пан Эварист! Вы о нас судите лишь по внешнему виду.
Эварист прервал ее с таким бурным возмущением, что заставил замолчать. Он тут же схватил шляпу и холодно попрощался.
Они расстались так, словно им предстояло никогда больше не видеться. Эварист дал себе слово не подходить к ней. Он избегал Зоню до такой степени, что, увидав на улице, сворачивал в другую сторону, лишь бы не встречаться с ней.
И странное дело, однажды, когда он столкнулся с Зоней, возвращающейся из библиотеки домой, она сама подошла к нему, говоря:
- Вы напрасно сердитесь на меня, Эварист. Я не такая злюка, как вы думаете, и даже не лишена сердца. У вас было время забыть о любви, но мы можем стать друзьями.
Она протянула ему руку. Эварист принял этот жест с благодарностью.
Зоня смотрела на него насмешливо, но без гнева.
- Жаль, что вы не дали отцу возможность обратить вас в нашу веру, вы бы стали мне добрым товарищем, а так…
Она пожала плечами.
- Ведь я в ваших глазах авантюристка, а вы в моих, ах, скажу вам по-нашему: вы фарисей… Ну, не сердитесь, не сердитесь! - И, не дав Эваристу вымолвить ни слова, она попрощалась и поспешила своей дорогой.
Эта крупица сердечности, эти несколько слов, брошенных походя, вновь вскружили Эваристу голову.
Он боролся с собой, а ему все хотелось приблизиться к ней, подойти, посмотреть, хоть бы услышать ее голос, словно бы насмешливый, в котором, однако, ему чудилась грусть. Он боялся, что новая встреча еще пуще его одурманит и он еще пуще станет томиться.
Эварист ходил подавленный, мучился и одновременно был недоволен собой. Сегодняшняя прогулка была предпринята, чтобы рассеяться - быстрое движение подчас успокаивало его взбудораженные мысли. Но на этот раз не помогло. Вместо того чтобы улечься, мысли его метались из стороны в сторону. Он упрекал себя за то, что сопротивлялся всем этим кипевшим вокруг новым веяниям, ближе не познакомился с тем, что так горячо занимало бедную Зоню.
Опустив голову, он сидел на скрытой в кустах скамейке, спиной к аллее, от которой его отгораживало огромное ореховое дерево, когда сзади услышал голоса и шаги. Избегая каких бы то ни было встреч, он сделал движение подняться, как вдруг узнал постоянно звучавший у него в ушах веселый голосок Зони; другой голос, как ему показалось, принадлежал "отцу".
Неприятная мысль о близости между этими двумя людьми не позволила ему двинуться с места. Он продолжал сидеть на скамейке, а собеседники все приближались и наконец остановились за кустами.
Он услышал, как "отец" степенно произнес:
- Присядем.
Вероятно, ни в каком другом случае Эварист не позволил бы себе подслушивать, но теперь у него так билось сердце и скамья так прочно держала его в своих оковах… Он понимал, что, добровольно становясь свидетелем разговора, не предназначенного для его ушей, ведет себя неприлично, но не мог уйти. Это было свыше его сил.
- Ну что ж, сядем, - весело отозвалась Зоня. - Вид отсюда прелестный… весна… и хотя умиляться по ее поводу это ребячество, а все-таки приятно…
- О, это возвращение природы к жизни после освежающего сна! - с пафосом подхватил Евлашевский. - И существа, являющиеся составной частью природы, теплом и светом призванной к возрождению, подобно ей, неизбежно испытывают жажду соединяться, группироваться, избирать согласно инстинкту…
Говоря это, он слегка вздохнул.
- Это пора влюбленности и любви, - продолжал он, - когда даже сухие вербы пускают ростки.
Евлашевский подождал, но Зоня не отвечала.
- Я именно такая сухая верба, - закончил он свою мысль, - под потрескавшейся и сучковатой корой которой еще струятся жизненные соки. Весна и на меня действует удивительным образом… Она меня омолаживает.
- Вы и так молоды душой, моложе многих наших молокососов, - возразила Зоня.