- Не только душой, - живо прервал ее Евлашевский, - я чувствую себя молодым и в том, что обычно не совсем точно называется сердцем, - по существу, это только чувственное влечение. Если бы мы жили в мире свободного выбора, преобразованном согласно знаменитой системе Фурье, то, наверное, нашлась бы женщина, которую влекло бы ко мне, как и меня к ней…
Эвариста, когда он услышал это странное признание, бросило в жар, руки его сами сжались в кулаки.
Зоня молчала.
- Да, моя дорогая, - продолжал Евлашевский, - закон природы состоит в том, что родственные натуры соединяются в пары, отсюда и это томление, особенно в известные времена года, эта тоска, которая в нашем утонченном и извращенном обществе не находит понимания и не принимается в расчет… Ощущение, какое вызывает в тебе весна, есть жажда подчиняться законам природы… Ты хочешь любить!
Зоня рассмеялась, но смех ее звучал напряженно, не искренне.
- Ошибаетесь, отец, - холодно возразила она, - мое сердце не жаждет ничего, кроме науки и овладения миром с ее помощью. Я ежедневно сталкиваюсь с молодыми людьми, которые стараются мне понравиться, но ни один из них не возбудил во мне ни малейшего чувства, они мне безразличны. К вам, которому я обязана светом учения, я более всего испытываю уважение, благодарность и симпатию.
Евлашевский помолчал, затем воскликнул:
- Зоня, пришло время, когда я должен объяснить тебе твои собственные невнятные чувства, это так ясно, так естественно - пылкая юность тянется к дополняющей ее зрелости. Твое сердце принадлежит мне, ибо я сам твой, всем сердцем. Я люблю тебя!
- Вы шутите, - возразила Зоня, смешавшись, - мое чувство к вам это привязанность ребенка, не больше…
- О, ты сама себя не знаешь, ты ошибаешься, - продолжал восклицать Евлашевский, - ты должна меня любить, мы предназначены друг для друга. Я воспитал твой ум для себя, ты моя духовная половина…
- Но, пан Евлашевский, - изменившимся голосом сказала Зоня, - я все-таки лучше себя знаю. Вы смеетесь надо мной! Уйдем отсюда, прошу вас, уйдем!
- Останься! - послышался дрожащий от гнева и отчаяния голос Евлашевского. - Твое предназначение быть моей, моей в полном смысле этого слова! И это сбудется так или иначе. Ты отдашься моей горячей любви, ты будешь счастлива и меня осчастливишь…
- Перестаньте, пан Евлашевский, не говорите вздора, - громко сказала Зоня. - Желание вскружить голову своей ученице не вяжется с достоинством учителя и отца… Я готова считать это шуткой, но мне неприятно, что вы позволили себе так шутить со мной.
Тут она еще более повысила голос, чеканила каждое слово:
- Вы принимаете меня за ребенка, но я не ребенок! Я знаю себя очень хорошо и если полюблю - о, ничто в мире меня не остановит, я отдамся этому человеку, не спрашивая, отпустит ли мне мои грехи общество, свободен мой возлюбленный или связан чем-то. Это закон природы и это право моего сердца. Но не чувствуя любви, не будучи охвачена святым порывом, я не позволю купить себя ни мудростью, ни миллионами! Я не продам себя ни за лавровый венок своего поклонника, ни за царский трон, если бы он у него был.
Евлашевский сердито пыхтел, слышалось какое-то невнятное ворчание…
Вдруг Зоня крикнула:
- Помогите!
"Отец" обхватил ее обеими руками, а губами старался дотянуться до лица; девушка мужественно оборонялась, но прежде чем она успела влепить нахалу пощечину, Эварист перескочил через кусты, кинулся на Евлашевского сзади и, схватив за воротник, так рванул, что тот упал и покатился по земле.
Зоня, не потерявшая самообладания, бросила взгляд на своего поверженного поклонника, который, барахтаясь, силился подняться с земли, как это делают иногда опрокинутые на спину жуки, затем подняла глаза на Эвариста и отбежала на несколько шагов.
Протягивая ему руку, она хладнокровно распорядилась:
- Проводите меня домой! - И пошла быстрым шагом из парка, не оборачиваясь на кряхтевшего Евлашевского, который, видимо, ушибся при падении. Сначала она ничего не говорила и, только когда они немного отошли, повернулась к Эваристу и сказала:
- Несчастный старик, где-то, видимо, переложил, вот и ударило ему в голову… Никогда не ожидала от него такого… Мне стыдно за него и жаль… Пожалуйста, никому об этом не говорите.
- Не ради него я буду молчать, ради вас, - возразил Эварист, - но раз уж я имел счастье вовремя прийти вам на помощь…
Зоня рассмеялась.
- Пожалуйста, не воображайте, что вы меня спасли, я и сама бы справилась с этим помешавшимся беднягой. Женщина, которая нуждается в защитниках, может и не стоит защиты! На худой конец, - добавила она, смело глядя кузену в глаза, - мне ведь не зря даны превосходные зубы.
Эварист слушал ее с грустью.
- А все-таки лучше, - ответил он, - не подвергать себя необходимости пользоваться ими. Как вы могли…
- Ах, оставьте! Разум следует подкреплять опытом, - возразила девушка. - Ну, скажите, как я могла подумать, что человек, знания и ум которого я так чту, который был для меня духовным отцом и вдохновителем, вдруг допустит такую выходку?..
- Вы могли если не предвидеть подобное, - ответил Эварист, - то хотя бы сделать вывод из этих его теорий, ведь он проповедует, что ни наши общественные, ни религиозные нормы ему не указ!
- Но есть еще здравый смысл, зачем же навязывать мне чувство, разделить которое я не могу, - воскликнула Зоня.
- Думаете, рассудок имеет какую-то власть над чувствами? - сказал Эварист. - Он должен бы иметь такую власть, - но чувства постоянно бунтуют и побеждают.
Некоторое время они шли молча.
- Бедный старик, - проговорила наконец Зоня, - жаль мне его, мне его будет недоставать!
- Надеюсь, он больше не покажется, - заметил Эварист, - и вы его больше не увидите.
- Не знаю, - пожала она плечами, - посмотрим, когда он протрезвится.
- Неужели вам не приходит в голову, - . спросил юноша, - что теории, приводящие к подобной практике, немногого стоят?
У Зони блеснули глаза.
- Вы несправедливы, - горячо воскликнула она, - минута слабости и безумия не имеет ничего общего с теориями. Оттого, что в мудреце на минуту пробудилось животное, стоит ли пренебрегать мудростью?
- А чего стоит мудрость, не властная над человеком, ее провозглашающим?
- Вы придаете этому случаю слишком большое значение, - спокойно ответила девушка. - Меня-то уж он наверно не свернет с однажды намеченного пути.
Эварист грустно опустил голову.
- Знаю, - продолжала она, - в душе вы жалеете эту сумасшедшую Зоню, так же как и я вас, - вы представляетесь мне осужденным на духовную смерть, на жизнь автомата, которым управляют предрассудки, условности, устарелые законы и закоснелый фанатизм… Из нас двоих я более счастливая, потому что живу настоящей жизнью, вы же будете питаться мертвечиной…
Но из-за этого, мой мнимый избавитель, не сердитесь на свою названую сумасбродную сестру. Я к вам все-таки расположена настолько, насколько вообще могу быть расположена к кому-либо. У меня к вам слабость, может быть, оттого, что мне искренне жаль вас…
С милой улыбкой она повернулась к нему лицом. Эварист пылко схватил ее ручку и стал целовать.
- О, прошу, не уподобляйтесь Евлашевскому, расстанемся спокойно, по-приятельски. И не объясняйте мою симпатию ничем иным, как своей неполноценностью, - рассмеялась Зоня.
Они уже были недалеко от улицы, где стоял дом Агафьи Салгановой. Эварист проводил Зоню до места, откуда было видно подворье, пожал ей руку и ушел.
Неприятное впечатление осталось у него от этого странного происшествия и еще более огорчил последовавший затем разговор.
А Зоня, расставшись с Эваристом, быстрым шагом, почти бегом, направилась к дому, где у смотревшего на улицу окна сидела с папиросой в зубах Гелиодора.
Они обменялись кивками и улыбками.
- Пойдем ко мне, Геля, я тебе кое-что расскажу, - крикнула Зоня.
Спустя минуту они встретились у Зониной комнаты, вошли и Зоня заперла за собою дверь.
- У меня было приключение, - живо начала девушка, скидывая с головы тирольскую шляпку с пером.
- Приключение? У тебя? Интересно, - сказала вдова, щуря глаза и дымя папиросой.
- Пошли мы с отцом в парк, болтая о том о сем, - продолжала Зоня, - и сели на скамейку под орехом, - оттуда такой прелестный вид. Отец показался мне немного странным, был почему-то раздражен, неспокоен. Говоря о природе, ни с того ни с сего вставил что-то о любви, потом о своей симпатии ко мне, а потом уже, что любит меня безумно, а когда я рассмеялась и попробовала вразумить его, он обнял меня и пытался поцеловать. Это было уже слишком! Я стала с криком вырываться. На беду, черт принес Дорогуба, и тот как схватит Евлашевского за шиворот…
У Гелиодоры выпала изо рта папироса, она всплеснула руками, нахмурилась, и лицо ее как-то странно исказилось…
- И надо было тебе кричать, - произнесла она сердито, - и к чему так упираться?
- То есть как это? - прервала ее Зоня.
- Ну что, съел бы он тебя, что ли, поцеловавши? - гневно воскликнула вдовушка. - Право, я тебя не понимаю! Глядя на то, как ты обходишься с отцом, я была уверена, что ты давно все знаешь, его страсть к тебе была очевидна. Ты смотрела на него благосклонно, что могло быть естественней мысли о вашем союзе…
- Геля! - рассмеялась Зоня, - что с тобой? Ты когда-нибудь к нему приглядывалась?
- Я не нахожу его некрасивым, - возразила хозяйка, - его озаряют вдохновение и разум.
- Так бери его себе вместе с разумом и вдохновением, - вскричала Зоня, - мне он не нужен.