Послушались голоса. Девиц, помятых, растрепанных, кинули на кровать боярыни, как снопы соломы. Шиблись обратно в другие покои, - срывали со стен многочисленные образа, разбивали киоты, сдирали серебряные ризы с ладами и жемчугом. Доски образов кидали в окна.
Атаман остался в спальне. Тяжело ступая, шагнул к кровати. Больная боярыня, закрывшись до подбородка атласным одеялом, сидя на постели, дрожала:
- Слушай! Я тебе грозить не стану - скажи добром, где узорочье!
Морозова подняла голубые глаза и снова с дрожью зажмурилась:
- Отведи глаза, не гляди!
- Глаза?
Он шагнул еще ближе, почти вплотную, и слышал, как, забившись под одеяло, всхлипывали девицы. Одной рукой приподнял Морозову за подбородок, другой тяжело погладил по мокрым от недуга и страха волосам, но в голове его мелькнуло: "Могу убить?"
- Не боярин я… Огнем пытать не стану, - добром прошу…
Чуть слышно боярыня сказала:
- Подголовник… тут, под подушками…
- Ино ладно!
Он выдернул тяжелый подголовник, отошел, стукнул, отвернувшись к окну, ящик о носок сапога и, выбрав в карманы драгоценности, пошел, не оглядываясь, но приостановился, слыша за собой голос боярыни:
- Не убьют нас?
Ответил громко на слабый голос:
- Нынь же никого не будет в хоромах!
- Не спалят?
Сказал голосом, которому невольно верилось:
- Спи… не тронут!
За дверями спальни Морозова еще раз слышала его:
- Гей, голутьба! Вино пить - на двор.
Терем вздрогнул - по лестнице покатилось тяжелое. Со двора в окна долетал отдаленный громкий раскат голосов, стучали топоры, потом страшно пронеслось в едином гуле:
- Вино-о-о!
Под землей, в обширном подземелье, подвешены к сводчатому потолку на цепях сорокаведерные бочки с медами малиновыми, вишневыми, имбирными. Сотни рук поднялись с топорами, били в днища:
- Шапки снимай!.. Пьем!..
- А я сапогом хочу.
- Хошь портками пей!
Долбились, прорубались дыры в доньях, из бочек забили липкие, душистые фонтаны. Пили, дышали тяжело, отплевывались, скороговоркой на радостях матерились. Иные садились на земляной пол. Кто-то, надрываясь, зычно кричал одно и то же, повторяя:
- Приторомко! Подай водку-у…
- Ставай, пей!
- Здынь, я немочен!
Липкие фонтаны из сотен бочек продолжали бить. На полу стало мокро, как в болоте; потом хмельное мокро поднялось выше.
- Шли за солью - в меду тонем!
Мокро было уже по колено.
- Бу-ух! Бу-ух!
- Энто пошто?
- Бочки с водкой лупят!
Опять голос хмельной и басистый:
- Уторы не троньте-е! Днища бей, дни-и-ища!
- Пошто-те днища-а?..
- Днища! Или брюхо намочите, а в глотку не попадет!
- Должно, товарыщи, то бондарь, - бочку жаль?
- Бе! Хватит водки-и…
Черпали водку сапогами, чедыгами и шапками.
- Пей, не вались!
- У-улю, тону, ро-обяты-ы!..
Хмельной, сырой и пронзительный воздух одурял без питья. Падали в липкое пойло, засыпали, булькая.
В пьяной могиле, как на перине, шутили:
- Пра-аво-славно-му самая сла-дка-я-а смерть в вине…
В подвале появились люди в серых длинных сукманах, в черных колпаках, похожих на поповские скуфьи.
- Робяты-ы! Истцы зде…
- Бей сотону-у!
Ловили подозрительных и тут же кончали. Какой-то посадский по бедности носил сукман, шапку утопил, стоял на коленях по грудь в хмельном пойле, крестился, показывая крест на шее и руки грубые.
- Схо-о-ж, бей!
- Царева сотона вся с крестами!
Бродили по подвалу, падали, расправлялись топорами, но их расправа кончилась скоро: зеленым огнем запылала одна бочка сорокаведерная, потом другая, тоже с водкой, третья, четвертая, и зеленое пожарище поползло по всему подвалу, делая лица людей зелено-бледными.
- Истцы жгут?
- Лови псов!
- Спасайсь, тащи ноги-и!
Вылезли на двор, но многие утонули и сгорели в подвале. Толпа живых была сильна и буйна. Нашли карету, окованную серебром, сорвали золоченые гербы немецкой чеканки.
- Морозову от царя дадено!
- Царь бояр дарит колымагами, а жалует нас столбами в поле!
- Казой да кнутьем на площади.
- Кру-у-ши!
Изрубили карету в куски. Беспокоясь, пошли из Кремля.
- Убыло нас.
- Посады зазвать надо!
Под горой, у Москворецкого моста, встретили новую толпу:
- На-а-ши здесь!
Тут же, под горой, стояла кучка людей в куцых бархатных кафтанах, в черных шляпах с высокими тульями, при шпагах. На желтых сапогах длинные кривые шпоры. Кучка людей говорила на чужом языке, показывая то на толпу, то на кабаки, где трещали разбиваемые двери и звенела посуда.
- Die Leute sind barbarischer, als wie der Turk.
- Sclaven, aber hinter der Maske der Sclaven steckt immer der Rauber.
- Schaut, schaut!
- Ha, die wollen uns drohen!
Сгрудившаяся толпа на Красной площади заревела:
- Робяты-ы, побьем кукуя!
- Царю жалятся, а сами живут за нас!
- За них немало людей били кнутом!
- Меня за кукушку били!
- Меня тоже-е!
- Эй, топоры, зачинай!
Грянул голос:
- Или я не отаман? Народ, немец не причинен твоей беде… Метитесь над боярами!
- Правда!
- Подай судью-у!
- Плещея беззаконного!
- Их, братаны, Гришка юродивый выметал, метлы ходил давал, - "чисто мести по морозу плящему".
- Чистова-дьяка би-и-ить!
- С головой, урод горбатой!
Соляной бунт
1
Набат над Москвой ширится, полыхают над старым городом красные облака; жестяные главы на многих церквах стали золотыми.
- Стрельцы тоже по нас!
- Их тоже жмали, - метятся!
Нашли палача. Палач не посмел перечить народу.
- Ходил твой кнут по нас, - нынь пущай по боярам ходит!
Палач пошел в Кремль; за палачом толпа - кто потрезвее. Стрельцы - те пошли во хмелю.
- Подай сюда Плеще-е-ва-а!
- Самого судить будем!
В деревянном дворце царя, видимо, решили судьбу царского любимца.
На обширном крыльце с золочеными перилами стоял матерый, ширококостный молодой царь в голубом кабате с нарамниками, унизанными жемчугом. Близ царя - воевода Долгорукий: в черной бороде проседь, из-под густых бровей глядят ястребиные, желтые глаза. Князь одет по-старинному - в длиннополом широком плаще-коце, застегнутом золотой бляхой на правом плече. Сзади царя - кучка бояр.
Перед царем, кланяясь в землю часто и униженно, сверкая лысиной, ползал на коленях пузатый боярин с пухлым лицом и сивой бородой. Черная однорядка волочилась за ним, слезая с плеч.
- Государь! Государь! Служил ведь я тебе и родителю твоему - себя не жалел! Попомни услуги, - пошто даешь меня на поругание холопам? Гож я, гож еще! Тоже и буду служить псом верным, и службу где дашь - туда отъеду, и какую хошь службу положи…
Царь отвернулся, молчал.
Сказал Долгорукий резко и громко:
- Вор ты, судья! За службу кара.
- Бью и тебе челом, князь Юрий!.. Молви за меня государю слово, за душу мою постои, а я…
Круглые глаза князя глядели сурово на судью:
- Лазал перед государем с оговором, - нынь "молви"!
- Ой, князь Юрий! Пошто мне тебя хулить, ой, то ложь, князь!
- Подай сюда Плещея-а!
Долгорукий молодо и звонко сказал!
- Палача сюда!
Плещеев, подавленный, уткнув лицо в полу однорядки, плакал.
На крыльцо поднялся палач. Облапив, понес Плещеева вниз по ступеням, но обернулся, спросил:
- Провожатый дьяк - хто?
- Казни судью! Вина его ведома.
Долгорукий отошел в глубь крыльца.
- Бояре, родные мои, кровные, молю, молю, молю! - кричал Плещеев и, встав на ноги, упирался.
Стрельцы, помогая палачу, пинали Плещеева.
Царь и бояре видели, как волокли Плещеева. Царь плакал. Кто-то из бояр сказал:
- Допустим смерда к расправным делам - не то увидим!
Бояре придвинулись к перилам, глядели, охали, а в это время на крыльцо по-кошачьи мягко вбежал человек в сером сукмане, пал перед царем на колени, заговорил, кланяясь:
- Не осуди, государь! Дай молыть слово…
Царь попятился, но сказал:
- Говори!
- Не стрельцы мутят народ, государь, а пришлый детина, коего рода - не ведаю; приметины его - ширококост, лицо в шадринах малых, голос как медяный колокол!
- Уловите заводчика!