5
Недалеко от битого места дерутся две бабы. У них в руках было по караваю хлеба. Теперь хлеб затоптан в песок, а бабы, сорвав с головы платки, таскаются за волосы, шатаясь, тычутся в толпу. Толпа науськивает:
- Белобрысая, ты за подол ее, за подол!
- Кажи народу ее подселенную!
- Черная жонка, вали ее, дуй коленкой-то в пуп! В пуп, чертовка, да коленкой, - э-эх!
- А не, робята! Русая забьет. Страсть люблю у жонок зады - мякоть…
- Лакомый, видать, снохач?
- Зады у жонок… я знал одну…
- Беги!
- Площадной дьяк!
- Не кусит! Чего бежать?
Дьяк со стрельцами подходит не торопясь. Бабы лежат, лежа, держат одна другую за волосы, плюются и языки высовывают.
- Эй, спустись, кошки!
Бабы не спускаются. Дьяк говорит стрельцам:
- Берите-ка на съезжую!
Бабы вскакивают, подбирают волосы, одергивают сарафаны. Одна, тощая, с желтым лицом, кланяется:
- Господине, дай молыть?
- Ну!
- Да как же, господине, она моему мужу передом, все передом угобжает - без ума мужик стал!
Другая тоже кланяется:
- Господине дьяче, она жена ему постылая, на всех лжет, а у самой жабы в брюхе квачут и кулькают. Чуять ее страшно, болотной тиной смородит, икота у ей завсегда…
- Ах ты сволочь, перескочи твою утробу! Да я тебя…
- Вот, господине дьяче, вишь, кака она привязучая!
- Робята, разведите их дале врозно да в зад коленом, - говорит стрельцам дьяк и идет в толпу, громко выпуская из себя газы.
- Будь здоров, дьяче! - слышится голос.
Дьяк отвечает строго, чувствуя насмешку:
- Поди, постов не блюдете? А я блюду, - с редьки это у меня по брюху ходит.
Он обошел ряды возов и, не видя того, с кого можно взять тамгу, исчез. Толпа шатающихся праздно прибывает. В толпе появился татарин. На худощавом рябом лице горят зоркие глаза; татарин - в синей ермолке, в серой чалме, в желтом бархатном зипуне, в зеленых чедыгах с загнутыми носками, с мешком в руке.
- Купим соли, урус? Купим соль! - И трясет мешком.
Народ лезет к татарину, покупая, дивится, что дешево:
- Да где ты добыл, поганый, соль?
Татарин запускает в мешок большие руки, пригоршнями мерит соль, а берет за фунт грош…
- У нас на Казань нет бояр, нет Морозов, нет Плещеев, на Казань соль три пригоршни - грош… А был на Казань князь, татарский князь, соль дорожил - народ не давал, рубили ему башка, соль дешев стал!..
- Православные, ино татарин правду сказывает!
- Кабы Плещееву завернуть голову, то соль была бы…
- Морозову…
- Морозову заедино!
К татарину протолкались сквозь толпу два человека в длинных сукманах, в черных, похожих на скуфью, шапках:
- Пойдем-ка, поганый, с нами!
Татарин на всю площадь крикнул:
- Гей, люди московские! За добро и правду к вам меня истцы берут.
- Пошто? Где истцы?
- Бей псов боярских!
- Гони! Лу-у-пи сатану-у!
Один из истцов быстро выдернул из-под полы сукмана тулумбас, но татарин не дал ему ударить сполох. Пистолетом, спрятанным в длинном сборчатом рукаве, стукнул по голове истца, - черная шапка вдавилась в череп, истец упал. Другой побежал, призывая стрельцов, но его схватили тут же и, свалив, забили до смерти сапогами Синяя тюбетейка и повязка свалились с черных кудрей татарина…
Народ теснился на площадь. Ловили и избивали истцов - истцы исчезли.
Кто-то закричал:
- Поганый ты, свой ли, все едино - веди на бояр!
Смуглый, в черных кудрях, в татарской одежде крякнул на всю площадь:
- Народ! Гож ли я в атаманы?
- Гож! Гож!
- Пойдем, - веди-и!
- Веди! Будет им нас грабить!
- Имать Морозова-а!
- Молотчий, веди-и!..
- К тюрьме-е! Колодников спустим.
- Бояр солить - идем!
6
По Москве во всех больших церквах бьют сполошные колокола. Воет медный звон, будто тысячи медных глоток.
- Зашевелились попы-ы, на Фроловой башне звон!
- Небойсь! Стрельцы с нами-и, пущай фролят…
- Морозов усохутился - сбежал!
В Кремле трещит прочное резное крыльцо боярина Морозова. Серой лавой лезет толпа с топорами, с кольем, с палками. Крепко запертую дверь выдавили плечами. В толпе изредка мелькают лица холопов Морозова.
В расписной, сумрачной прихожей с окнами из цветной слюды встретил грозную толпу седой дворецкий в синем доломане, с протазаном в руках.
- Куда, чернядь? Смерды, чего надо? - и размахивал неуклюжим оружием. Протазан задевал за стены, плохо ворочался в старых руках. Старик отчаянно закричал: - Боярыня! Матушка! Пасись беды…
- Брось матушку, пой батюшку!
К старику подскочил крепкого вида ремесленник в сером фартуке, ударил по древку протазана коротким топором, и оружие, служащее для парадов, выпало у дворецкого из рук.
- Пе-ес!
Старик стоял у дверей в горницы, растопырив руки, мешал проходу. Тот же человек схватил старика поперек тела, выбежал с ним на крыльцо и сбросил вниз. Толпа хлынула в горницы! От тяжеловесного топота дрожал пол, скрипели половицы, раздался хряст дерева, стук топоров. Вырвали окна; резные рамы трещали под ногами, слюда рвалась, липла к сапогам.
- Узорочье - товарыщи-и!
Разбили крышку ларя, окованного серебром, но там оказались кортели, кики, душегреи. Пихали в карманы, роясь в ларе, боярские волосники, унизанные жемчугом и лалами.
- Во где наша соль!
Все из ларя выкидали на пол, ходили по атласу, а золотую парчу рвали на куски. Кичные очелья били о подоконники, выколачивая венисы и бирюзу.
- Соли, бра-а-таны!
Наткнулись на сундук с кафтанами, ферязями, - стали переодеваться: сбрасывали сукманы и сермяги, наряжались наскоро, с треском материи по швам, в ферязи и котыги. Сбрасывали с ног лапти и уляди, обувались в чедыги узорчатого сафьяна, а кому не лезли на ноги боярские сапоги, швыряли в окно:
- Гришке юродому гожи!
Одевшись в бархат, ходили в своих валеных шапках и по головам лишь имели сходство с прежними холопами и смердами. Одни переоделись, лезли к сундуку другие:
- Ай да парень! Одел боярином.
- Отаман, - в парчу его обрядить!
- Тут ему коц с аламом, с кружевом!
- Не одежет - чижол!
- Эй ты! Как тебя, отаман?
- Одейся!
- А ну, нет ли там турского кафтана?
- Эво - бери-и! На ище колпак с прорехой, с запоной.
- Пускай буду я, как из моря, с зипуном…
Иные в толпе не переобувались, ходили в своих неуклюжих сапогах, - то были осторожные:
- Ежели бежать надо, так одежу кинуть, а сапоги свои…
Херувимы, писанные по золоту среди крестов, спиралей, голубых и красных цветов, неподвижно глядели на гостей, небывалых раньше в покоях царского свояка.
- Эй, други-и! Винца ба!
- Соскучал за солью ходить, хо-хо-хо, бражник…
- Сыщем вино-о!
- Гляньте - птича!
- Диковина - лопочет по-людски!
- На кой ее пуп! Не диво, кабы сокол!
Иные обступили клетку тянутого серебра, совали в клюв зеленому попугаю заскорузлые пальцы:
- Долбит, трясогузая!
- Щипит!
- Бобку нашли, младени? Шибай на двор!
Выбросили клетку с птицей в окно. Коротко сгрудились перед тяжелой дубовой дверью с узорами из бронзы на филенках, нажали плечами - не подается:
- Подай топоры!
Стук - и вылетели дубовые филенки.
- Тяни на себя-а!
Дверь сломана, - хлынули в горенку, мутно сиявшую золотой парчой вплоть до сводчатого потолка. Окна завешены. На вогнутых плафонах с узорами синими и красными - фонари из мелких цветных стекол на бронзовых цепочках; в фонарях горят свечи. Под балдахином из желтого атласа кровать, на кровати - растрепанная и очень молодая женщина.
- Сестрица царицы!
- На пуп нам ее - тут девки есть!
На низких табуретах, обитых алым бархатом, в головах и ногах боярыни - две девицы, обе русые, в голубых сарафанах. Толпа смыла обеих. Скоро и буйно сорвали с девиц шелковые сарафаны, сбороздили заскорузлыми руками девичьи венцы с жемчугом, растрепали волосы. Больная боярыня с усилием поднялась над подушками и слабо крикнула:
- Не надо!
- Хо-хо-о! Не будь ты сестра царицы, мы б тя помяли.
- Пяль, робяты!
- На полу мякко!
- Чего ты? Шибай им рубахи на голову!
- Жадной, обех загреб!
Девицы онемели от ужаса, стиснув зубы и закатив глаза, вертелись в грубых руках, падали, но их подхватывали. Тяжелый вошел в горенку, отбросил занавес окна, - летнее солнце хлынуло в сумрак. Раздался голос, слышный ранее на всю площадь:
- Зазвали в отаманы - слышьте слово! Девок насилить - или то работа! Сечь топорами - наша правда!