- Овва! А мени вже скоро семнадцатый буде…
В это мгновение за кустами мелькнула тень - и показалась бодрая фигура старика с седыми усами и живыми серыми глазами, которые при постоянно понуром лице старика смотрели словно исподлобья, но смотрели бойко, лукаво и как будто приветливо… Это был Мазепа.
- Те-те-те! - весело заговорил гетман. - Вже моя дочечка з москалем женихается…
Девушка вспыхнула. Павлуша тоже стоял растерянный - он узнал Мазепу.
- От так дивка! От так Мотренька! Вже и пидчепила царського денщика… Ото дивчача натура! - смеялся гетман, но смеялся немножко ревнивым смехом.
- Ну бо, тату… Вам бы все жарты, - заговорила девушка, надув губки.
- Яки жарты! У вас тут не до жарт…
- Та вони ж бо, тату, плакали…
А вон идет и сам хозяин сада - Кочубей, осыпанный, как снегом, цветом вишен, яблонь, груш… Господи! Какой рай, какие светлые видения…
И мысль Павлуши, плывущего по неприглядной, холодной Неве, переносится в этот рай - и из хмурого северного леса выступают светлые видения…
- Павел! - вдруг пробуждает его голос царя.
- Что изволишь, государь?
- Бумаги Кенигсена запечатал?
- Запечатал, государь.
- Хорошо. После спрошу.
Опять проклятые бумаги… Быть беде, как он сам увидит это страшное…
III
Вечером того же дня, 24 апреля, флотилия пристала к берегу недалеко от устьев Охты, где Шереметев во главе двадцатипятитысячного войска уже ожидал царя с флотским подкреплением. Царь прибыл не один и не сам он командовал своим лодочным флотом: флотилиею командовал сам адмирал Головин, а в числе других командиров были Головкин и Меншиков. Царь всех их превратил в моряков, а сам носил звание простого бомбардирного капитана.
Ниеншанц был тотчас же обложен русским войском и со стороны суши и со стороны Невы. Надо было торопиться взятием крепости, потому что шведская эскадра скоро должна была войти в реку с моря и спешить на помощь Ниеншанцу.
На другой день крепость была бомбардирована. Когда все было готово к приступу и всем начальникам частей отданы были соответственные приказы - куда идти, где стоять, как действовать, царь подозвал к себе Ягужинского, который как не принимавший еще непосредственного участия в деле и не получивший никакого особого назначения стоял поодаль и беспокойно ожидал - что же будет дальше.
- Ну что, Павлуша, ты еще не видывал настоящей баталии? - спросил его царь ласково-взволнованным голосом.
- Не видывал, государь, - ответил юноша.
- Боишься, чаю?
- Чего бояться?.. За тебя, царь-государь, боюсь.
В холодных быстрых взорах царя засветилась нежность. Он положил руку на плечо юноши.
- За меня не бойся… Меня хранит Бог для блага России… Молись Ему…
- Буду молиться, государь.
- Так стань там, к тому леску, - и видно будет, и в безопасности находиться будешь…
Царь быстро повернулся, снял шляпу, набожно перекрестился и исчез в числе прочих, шедших на приступ.
Павлуша стал на указанное место. Крепость, Нева, снующие по ней лодки, двигающиеся ряды войск - все это спуталось в его глазах, смешалось, потеряло всякий смысл… Он видел что-то неопределенное, неясное, непонятное для него…
Что-то глухо бухнуло, словно упало, оборвалось, разбилось… Это пушка… Буханье повторилось - чаще и чаще… Вот уже стелется дым над Невою… И на крепости, на стенах, всплывают какие-то белые громадные пузыри - и лопаются с гулом… Это дым от пушек… Глуше и сердитее ревут пушки - и Нева стонет, и лес словно вздрагивает… Вздрагивает и Павлуша…
Он машинально крестится, но не знает, о чем молиться, что просить и за кого. Ему разом стало страшно за всех - и за тех, что рядами двигались к крепости как бы подгоняемые громом, и за тех, неведомых ему, которых эти за что-то ненавидели и стремились убить их…
- Езус - Мария! О! - послышался сзади его тихий стон.
Он с испугом обернулся - и остолбенел от изумления. В нескольких шагах от него опять показалось что-то вроде того видения, которое поразило его в саду Диканьки, среди цветущей природы Украины. Но это было другое видение, хотя такое же прелестное, только без короны и цветов. Павлуша видел только большие черные глаза, которые его пугали своим каким-то глубоким и густым - так по крайней мере Павлуше казалось - блеском… Это была молоденькая девушка, высокенькая, плотная.
- Его убьют! Езус - Мария! - повторила девушка как бы вопросительно.
- Кого убьют? - невольно спросил Павлуша. - Царя?
- Нет… царя я не знаю…
- Так кого же?
- Моего доброго господина.
- А кто твой господин?
- Мой господин - Александр Данилыч.
- Меншиков?
- Да, Меншиков.
У девушки заметен был нерусский выговор. Но русские слова, как видно, она знала.
- А ты кто же? - спросил Павлуша.
- Я Марта Скавронска, из Мариенбург. Меня русские в полон взяли. А ты кто?
- Я денщик царский - Ягужинский Павел. А ты у Меншикова теперь?
- У Меншикова. Он добрый…
- Что ж ты у него делаешь?
- Я служу ему.
Между тем канонада разгоралась. Слышался уже не стук отдельных ударов, а сплошной гул, который перекатывался из конца в конец, как удаляющаяся гроза.
Войско, предводительствуемое Борисом Шереметевым и ведомое молодыми русскими и преимущественно немецкими офицерами, извивалось вокруг маленькой крепости в виде огромной змеи, которая с каждой минутой суживала свое страшное кольцо и должна была скоро задавить жалкий Ниеншанц. Крепостные батареи, в большей части подбитые русскими ядрами, умолкали одна за другой. Казалось, что войско шло на мертвеца…
- Лют сегодня Борис, - послышался голос царя.
- Да добрым был ли он, государь, и от младых ногтей?
- Подлинно так. Намедни доносит мне: "Послал-де я во все концы пленить и жечь, дабы-де помнили вороги твои, государевы, твоих ратных людей - как они-де чисто бреют".
- Брадобрей, государь, точно брадобрей, Шереметев Борис Петрович.
- Да, крутенек Боря.
Это царь в сопровождении Меншикова ехал к другому концу поля битвы, чтобы ничего не оставить без внимания. Ягужинский и Марта увидели их. Узнав Меншикова, Марта радостно вскрикнула. Царь оглянулся.
- А! Это ты, Павлуша… А кто с тобой?
- Это Марфуша, государь, моя полонянка ливовская, - отвечал Меншиков, ласково взглянув на девушку, которая тоже глядела на него радостно.
Быстрым взглядом царь окинул интересную полонянку с ног до головы. Глаза девушки, встретившись с глазами царя, словно застыли: это был какой-то детский, полный глубокого удивления взгляд.
Царь тоже как бы изумился. Перед ним почему-то мелькнул образ Анны Монс… Точно Аннушка… Нет, не Аннушкины глаза.
- Как тебя зовут? - быстро спросил царь.
- Марта, ваше… ваше величество.
- А кто твой отец?
- Самуэль Скавронски.
Девушка отвечала тихо, робко, не спуская глаз с вопрошающего, точно это была исповедь… По лицу царя пробежало нервное подергивание.
- Давно она у тебя? - спросил царь, быстро обращаясь к Меншикову.
- Недавно, государь.
- А при каком деле она у тебя?
- Портомоя…
Царь снова молча взглянул на девушку, потом на Ягужинского, пришпорил коня и скрылся. Ускакал и Меншиков.
Осыпаемая ядрами, не видя ниоткуда помощи, крепость недолго сопротивлялась. Петр широко перекрестился, когда увидел, что на одной из крепостных башен показался белый флаг.
- Пардону просит, - весело сказал царь, - я не чаял так скоро добыть ключи от рая.
- Ключи-то, государь, может, и добыты, да дверь-то в рай еще не отворена, - заметил Меншиков. - Может, она приперта изнутри…
- Что ты врешь, Данилыч! - сердито сказал царь.
- Не вру, царь-государь… Дверь-то райская не токмо засовом изнутри засунута, да и архистратиг Михаил за дверью с огненным мечом стоит.
- Что ты!
- Верно, государь: сейчас сам увидишь - погоди немного.
Сказав это, Меншиков удалился, а царь поскакал к тому месту, где Шереметев распоряжался осадой крепости.
Крепостные ворота скоро отворились, и престарелый шведский комендант вынес ключи на блюде.
Пока все это происходило, из обоза воротился Меншиков в сопровождении седого как лунь старика. Он был одет, не как местный житель, не по-чухонски, а по-русски. Характерные лапти, покрой рубахи с косым воротом и волосы с подстриженной маковкой изобличали его национальность. Старик молча приблизился к царю. Из старых, запавших, но еще светившихся жизнью глаз текли слезы. При виде царя старик повалился в землю.
- Встань, старик. Говори - кто ты такой и зачем пришел к нам? - спросил царь.
Старик поднялся и, всплеснув руками, снова зарыдал.
- Ну говори же, старичок.
- Господи! Сорок годов я русскова духу не слыхал, слово родное забывать стал… А ноне вот на, поди! - сам осударь великий… речь православную слышу…
И старик крестился дрожащими руками.
- Ну так говори - кто ты и что хочешь поведать нам, - повторил царь.
- Пес я, осударь, одичалый, - мотая головой, говорил, старик. - Одичал совсем - отбился от родново дому, от земли православной. Блаженныя памяти при царе Лексей Михайлыче ушел я из Великого Новагорода от тесноты боярской - и вот скоро пятый десяток как маюсь тут среди чуди белоглазой… Ох, опостылела мне она, эта сторонка чужая, проклятая, а повороту мне к родной земле нету… Хуть бы кости старые привел Бог родною землицею присыпать…
- Ну так что ж ты хотел поведать нам? - нетерпеливо говорил царь.