Да, Павлуша Ягужинский рано начал думать. Еще там, на далекой, теплой родине, которая вспоминается ему как сонная греза, он уже начал задумываться. Чем-то сиротливым, чужим рос он среди родной природы, которая была ему более близка, более отзывчива, чем люди. Эти гордые, надутые маленькие польские панки, его сверстники, чуждались его, как неродовитого шляхтича, у которого не было ни холопов, ни быдла, ни грунту, ни палаца, ни богатых маентков, хоть его, Павликов, татко был такой же благородный, как и те надутые паны, но только не был ясновельможным паном, а учителем и музыкантом. И эти черномазые хохлята, отцы и матери которых работали на панов, как быдло, тоже избегали Павлуши Ягужинского… "Жидовиня", "лядский недовирок", "перекинчик", "собача вира", "свиняче ухо" - вот что он слышал среди этих чумазых хохлят и недоумевал, за что они его не любят… "Жид", "жид" … нет, не жид, потому что и жиденята бегают от него, как от чужого…
Вот что помнится ему из далекого детства… Еще помнится ему его отец, вечно грустный и задумчивый, сидящий над какими-то старинными книгами или в тихий летний вечер играющий на скрипке… Что за плачущие звуки лились тогда из-под горького смычка татки! Слушает, бывало, маленький Павлик эти всхлипывания смычка, слушает - и у самого польются слезы неведомо отчего… И становится маленькому Павлику жаль всего, на что он ни взглянет, хочется ему обнять все плачущее, утешить…
Татко говорил потом, что когда они жили еще в Польше, за Днепром, то Павлику пошел только пятый год… А он помнит эти зеленые иглы - тополи высокие, что вели к панскому палацу…
Потом он помнит себя уже в Москве. Помнит, как с татком ходил он в немецкую кирку, где татко тоже играл, но уже не на скрипке, а на органе. На скрипке он продолжал играть только дома, да и то осторожно, потому что нередко слышал, как москвичи говорили: "Вон немецкий пес воет - себе на похороны, на свою голову…" А московские мальчишки дразнили Павлика "нехристем" и нередко бросали в него каменьем. За что?.. Павлик и об этом часто думал. Но чаще и чаще до слуха Павлика начинают долетать слова: "Какое красивое чертово отродье", "какой хорошенький жиденок", "немчура, немчура - а поди ты, зело леповиден бесенок"…
Павлик учится читать, писать, чертить, рисовать… Татко его так много знает и сам учит Павлика…
И Павлик все растет, вытягивается, хорошо уже говорит по-московски, попривык к Москве…
А в Москве так страшно становится, такие зловещие слухи ходят… Говорят, что стрельцы всех немцев, всех нехристей перебить хотят… А там какие-то смуты в Кремле - то царя хотят убить, то царевну Софью заточить… Стоном стонет Москва - страшно кругом…
А эти ужасные казни стрельцов… Едут на телегах с зажженными свечами в руках, а за ними бегут стрельчихи, да воют, душу разрывают - воют… Какая страшная Москва!
- Что, Павлуша, задумался? По Москве, чаю, скучаешь? - говорит царь, ласково глядя на юношу.
Павлуша невольно вздрогнул. Он, действительно, думал о Москве, только страшной, кровавой, стрелецкой.
- А? Заскучал, поди, по Москве?
- Нету, государь, не скучаю, - отвечал юноша, к которому разом воротилось его привычное самообладание.
- То-то! Со мной скучать некогда.
- Некогда, государь, да и неохота.
- Правда. Скучают только дармоеды да лежебоки. А мы не лежим, - отрывисто говорил царь, глядя вдаль и тихо налегая на руль.
Юноша молчал. Слова царя так и обдали его холодной действительностью… Царь был в духе.
- А что, хотел бы ты тут жить? - снова спросил он своего юного любимца, лукаво улыбаясь.
- Где государь поволит жить, там и я.
- Так… А может быть, Бог и доведет до благополучного конца, - сказал царь в раздумье.
Это сами собой сказывались его заветные думы, его мечтания.
А флотилия все скользит неслышно по гладкой водяной поверхности холодной, неприветливой реки. Тихо кругом. Ни говору не слышно, ни смеху, ни песен. Да и как петь, когда всякий час флотилия может наткнуться на шведские корабли, на замаскированные редуты, на засады?
Глаза царя зорко следят за всей флотилией. Ничьим другим глазам он не верит - верит он только своим глазам. Он сам хочет все видеть, все знать… Были только одни глаза, которым он доверял, как своим собственным, - это бойкие, живые глаза Павлуши Ягужинского.
- Это мое око, - часто говорил Петр, указывая на Павлушу, - коли Павел увидит что, то истина дойдет до меня такою же истиною, как ежели бы я сам ее видел.
А теперь Павлуша сидит такой задумчивый. Ему было нехорошо, страшно чего-то… И зачем утонул этот Кенигсек? Зачем эти проклятые бумаги он носил с собой!.. Когда Павлуша по приказанию царя запечатывал их, то он увидел между ними что-то такое страшное, от чего у него волосы стали дыбом, кровь застыла… Неужели же это правда?.. О! Как он желал бы, чтоб эти проклятые бумаги пропали, уничтожились, исчезли бы под водой вместе с трупом Кенигсека…
И Павлуша силился отогнать от себя страшное, которое он видел в бумагах утонувшего Кенигсека. Он старался думать о своем прошлом… В этом прошлом был такой крутой перелом. И опять все это, точно во сне было… Понравился Павлуша Головкину, Гавриле Ивановичу, и он взял его к себе в жильцы, в комнатные… "Такого смазливенького паренька, как Павлуша, всякому охота держать около себя на глазах, - говаривал бывало Гаврило Иванович, - и показать гостям есть что - малый бойкий…" И Павлуше жилось у Головкина не то хорошо, не то дурно, а надо было привыкать - дом знатный, можно в люди выйти… Зорко присматривается Павлуша ко всему, что около него, быстро все понимает - и Головкин не нахвалится Павлушей… Он его любит как сына, балует его, ласкает… И Павлуше вспоминается, что почему-то ему противно становилось от этих ласк… Но у Павлуши уже образуется характер будущего государственного человека: он уже многое знает, и знает, где что нужно сказать, где помолчать… Он все обдумывает, взвешивает - всему отводит надлежащее место…
Замечает Павлушу и царь у Головкина. Павлуша и царю нравится…
И вот Павлуша у царя на глазах, в денщиках его вместе с Ванькой Орловым… Только тот больше все за девками дворскими… А Павлуша - ни - ни, не глядит на девок, как они ни заигрывают с ним… Одну только девушку не может забыть - да и то нездешняя… Далеко она… а так вот и стоит перед глазами… Да и имя-то какое милое - Мотря, таких имен во всей Москве нет…
На днях только они воротились с царем из Воронежа. Царь осматривал там новые корабли, весел был, всех торопил - все ему хочется Азовское да Черное море себе отвоевать, из Воронежа-то! Мало того, и султана турского воронежскими кораблями из Цареграда выгнать, а Дон - от соединить и с Волгой, и с Днепром, и с Двинами обеими, и с Обью - Дон - от! Вот чадушко! Со всеми концами света задумал Дон и Воронеж соединить… "И на тот свет, говорит, прокопаюсь - только б у меня помощники были!.." А Павлушу вместе с бывшим там в Воронеже по малороссийским делам генеральным судьею Василием Кочубеем и с бумагами царя посылал из Воронежа к гетману, к Мазепе Ивану Степановичу, а гетман в то время гостил на хуторе у Кочубеихи - в Диканьке… Вот там-то Павлуша и видел эту девушку, дочку Кочубея - ее-то и не может он забыть…
Вот и теперь от этой невской холодной пустыни мысль Павлуши отлетает в ту яркую зелень юга, в эту счастливую Диканьку… Апрель в начале - а уже все в цвету. Никогда Павлуша не подозревал даже, что так дивен и прекрасен может быть свет Божий… Деревья - вишни, яблони, груши, терн - словно снежною розоватою метелью засыпаны сверху донизу: хлопья, комья, горы этого снегу цветочного куда ни глянешь, где ни ступишь… Деревьев не видать совсем, а виден только цвет, цвет, цвет без конца. Только ниже виднеется зелень, да и та вся усыпана цветами, живыми и умирающими, опавшими, завядающими… Это - цветочное море кругом! А птицы заливаются - Господи! Павлуша так и затрепетал всем телом, когда очутился в этом раю… Разом как будто воскрес один день из его детства, из той золотой, забытой, застланной пеленою лет поры, когда они жили где-то далеко, там, за Днепром… Только не слышно плачущей скрипки доброго татка… Но зато поют птицы - столько голосов, столько мелодий неуловимых, столько подмывающего, доброго, нежного, сладкого, что после московского холода и угрюмого молчания природы Павлуша не выдержал - и, бросившись лицом на траву, зарыдал…
Вдруг он слышит, что кто-то тихо трогает его за плечо. В изумлении он приподымает голову и… не верит глазам своим: перед ним стоит - русалка, не то богиня этого рая… и она вся в цветах, вся сияющая, как весна, как это дивное голубое небо… На волосах ее, густых и черных как вороново крыло, - корона из цветов. И коса ее вся переплетена цветами. Гирлянды цветов обвиваются вокруг шеи вместе с кораллами и спадают вниз по белой, шитой красными узорами сорочке… Смугло-белое, матовое без румянца личико смотрит ласково, девушка открывает розовые губы, и из-за белых мелких, как у мышки, зубков вылетают какие-то слова, не похожие ни на польские, ни на московские, но довольно понятные…
- Чого вы плачете? - спрашивает она.
- Так… мне хорошо… я не знаю, - бормочет Павлуша, боясь взглянуть на видение.
- Та вы ж с татком приихали?
- Нет… мой татко в Москве…
Павлуша заметил, что девушка улыбнулась.
- Ни, не ваш татко, а мий - Кочубей… Вин з вами вид царя приихав до пана гетьмана…
- Да… он… я, - лепетал Павлуша, все еще не пришедший в себя.
- Може, вас кто обидив у нас?
- Нет, никто - я так заплакал, вспомнил детство.
- А вам який рик? - спрашивала девушка.
Павлуша не понимает слово "рик" и молчит, глядя вопросительно в черные детски добрые глаза.
- Год вам який? - допытывается девушка.
Павлуша понял:
- Мне восемнадцать уже исполнилось.