Только что ушел адъюнкт Мокеев, "грамматик", так шутя называл его Паллас с ударением на последнем слоге.
Добрых два часа "грамматик" потратил на то, чтобы мышцы Палласова рта сотворили чудовищные звуки - ч, ш, щ. Это была поистине воловья работа.
Некогда в Париже Паллас видел механические игрушки. Они поражали воображение. Змея, извиваясь, шипела, как настоящая. Пчела издавала звуки жужжащие. Герр Паллас чувствовал себя такой же игрушкой в руках адъюнкта.
- Я сделаю из вас настоящего русского, - обещал самонадеянный "грамматик".
И что же? Вскоре Паллас сообщал домой: "Я еще не распаковал чемоданы своих книг и сейчас настроен читать только русские древности".
В речи Палласа, как бы сказали в те времена, сильно отзывался немецкий выговор, но через год (через год!) с ним вполне сносно можно было объясняться по-русски.
Шли дни, месяцы. Вожделенный срок приближался.
Экспедиция. У этого слова тоже есть вкус. Оно горчит пылью дорог, солонит губы. Сочинения для академических изданий он напишет из дальних странствий. Предмет его мечтаний - вот что такое сибирское путешествие, ради которого он порвал с Германией, с отцом.
Анатом Протасов, математик Котельников рекомендовали спутников.
Вот и они. Придерживая шпаги, в кабинет вошли двое рослых парней.
Один широкоскул, рыж.
- Ваше превосходительство, Никита Соколов!
Товарищ его, напротив, узколиц, шея тонкая, по-поросячьи розовая.
- Ваше превосходительство, Антон Вальтер!
Пожирают Палласа испуганными глазами, точно он заморское, редчайшее в мире чудо.
Паллас зажигает сигару. Приказывает садиться.
Сквозь напущенную чиновность проступает полный любопытства прищур, разглядывает воинскую амуницию гостей.
- А скажите, милостивые государи, к чему шпаги?
- Жалуют студентам университета.
- Я подумал: не мушкетеров ли мне подкинули? Куда мне мушкетеры? Не в воинский поход идем.
Студенты молчат.
- Впрочем, шпагой владеть на разбойной дороге не лишне, - прощает Паллас. - Курите?
- Сигарами не балуемся.
Смотри, как серьезны. Да у них поджилки трясутся. Не за генерала ли его принимают? А впрочем, как иначе может выглядеть в их глазах иностранец, превзошедший множество наук? Да еще императрицей приглашенный!
- Лет вам, милостивые государи?
Милостивым государям: одному - семнадцать, второму - осьмнадцать.
- Годы славные. А я старик - двадцать шесть лет.
- Позвольте не согласиться, - оживает вдруг Соколов. - Двадцать шесть лет годы не старческие.
- Тогда и поладим лучше.
Паллас пружинкой вскакивает с кресла, маячит по комнате, держа у груди сомкнутые ладони. - В географии навыкшие?
- Не путешествовали. - Соколов оправился от смущения. - В ином же смысле… как понимал географию астроном Делиль…
- Как?
- В географии видел человека, который может дать картину расположения стран земли, к истине приближающуюся…
- И такую картину можете дать, милостивые государи?
- Ваше превосходительство, скорее, есть желание к такой картине приблизиться.
- Наши желания совпали, - не без строгости замечает Паллас. - Читаю сейчас разные фолианты. Сколько их погибло, землепроходцев, которые также хотели дать истинную картину расположения стран земли. Не всем далось… Не закрадывается ли в душу страх? Я не стращаю и не байки говорю.
- А мы не пужливые. - Из Вальтера тоже робость тонкой струйкой вытекла. - Позвольте на вашу байку свою рассказать.
- Извольте.
- Был при царе Петре шут д’Акоста. Когда он выезжал из Португалии в Россию, у него спросили: "Не боишься ли на корабль садиться, зная, что твой отец и дед погибли в море?" Шут спрашивает: "А ваши предки как померли?" - "Преставились блаженной смертью на постелях". Д’Акоста молвит: "Как же вы не боитесь каждый день в постель ложиться?"
- Ха, ха, ха, ха!
Они забавны, эти юноши. И находчивости не лишены, и живости.
- А что говорил о географии ваш соотечественник Ломоносов?
Вот так-то, милостивые государи. Иноземных ученых знаем, воздаем им должное - чудно! А как почитаем своих, российских знателей?
- Ну? - Он, чужестранец, кажется, готов обидеться на студентов, если они тупо пожмут плечами.
- Ваше превосходительство, - произносит Соколов, - Михаил Васильевич так молвил, если мне память не изменяет: "Географы! Кому как не вам издавать атласы, чаще отправляйтесь в экспедиции".
Соколов и Вальтер рассматривают иноземного ученого. Брови черные, глаза круглые, рот растянутый. В скорых, резких, непредугадываемых движениях есть что-то мартышечье. Не чопорен. Молод. А как между тем немало сделал в пауке!
И до чего просто сказал о своем желании путешествовать: "Блаженство видеть в большой части света натуру в самом ее бытии!"
…Через час он остается один. Ах ты господи, как же славно, что приехал сюда, что достало сил вырваться из-под отцовской опеки.
В те последние дни отец, как никогда, заупрямился. Но и Петер не уступал.
- Еду! Императрица приглашает.
- И что? Разве сам царь Петр не пригласил в свое время из Парижа Даниила Мессершмидта?
- Пригласил. И в этой стране он проложил свои пути.
- Кто оценил его жертву? Умер в Петербурге в нищете. Разве там могут понять величие подвига!
Будто он, Петер, едет за подвигами!
- Тебя ждет такая же печальная участь. - Старик всплакнул, по-детски, кулачками, утер глаза. - В тебе течет немецкая и французская кровь. Тут - имя, почет…
Петеру не хочется тревожить славных своих предков. Все они были врачами, с руками жилистыми, как у сельских мясников. Но бог ты мой, сколько твердить старику - не по Петеру лечебная практика. Ему претит заниматься медициной. Медицинская практика тесна ему, как дедушкин камзол.
Еще раньше отец отправил его в Англию изучать лондонские госпитали. На третий день сбежал на побережье. Отец накатал разгневанное письмо: "Что за дело бегать по берегу пролива, собирать водоросли, ракушки…"
А он нашел поразительную ламинарию - вздутое слоевище, уплощенный черешок, края похожи на крылья бабочки. Описал этот вид. Был счастлив.
По возвращении сказал отцу:
- В английском воздухе я был проницательнее и степеннее.
- У тебя легкий ум. Что же касается натуральной природы, ею проницательно можно заниматься в окрестностях Берлина. Я тебе присмотрел место военного лекаря в полку.
Представилась возможность отправиться с экспедицией в Америку. Старик заартачился.
Уже сам знаменитый Линней воздал должное молодому Палласу. О, это тот юноша, который доказал, что линнеевский класс червей построен неверно?
Естественные журналы пишут о Палласе, утверждающем, что кораллы суть не растения, а животные. Ученый мир вслед за Петером признал: ствол коралла не что иное, как "животное дерево", каменная же часть - всего лишь скелет.
Паллас избран членом Лондонской и Римской королевской академии, а отец сетует: пустое, вот медицина - это занятие.
Петер спасовал перед отцом и когда его пригласили в путешествие к мысу Доброй Надежды, в Индию. Старость, старость, сердился Петер, как она непререкаема в своем стремлении воссоздать угодный ей мир! Жалкий мальчишка, ругал себя Паллас.
И вот приглашение из Санкт-Петербурга. Как, его там знают? В этой глухой стране?
В Петербург! Само божье провидение зовет туда. Вот где есть возможность приложить ум, руки, чувства натуралиста. Незнакомые народы, неоглядные степи, горы, моря - о, Россия!
Он описал несколько видов африканских животных. Его заключения приняты зоологами. Но был ли он в Африке? Книжник, кабинетный сухарь…
- Ты делаешь гибельный шаг, - кричал отец.
- Возможно! Выбор сделан!