- Прости. Вот. Может, ничего и не почувствуем.
- Так говорят.
- Кто говорит, Крус?
- Понятное дело - кого убивают.
- Ты-то - как?
- Хм……..
- Почему ты не думаешь о?..
- О чем? О том, что все пойдет по-старому, хоть нас и не будет?
- Нет - ты не хочешь думать о прошлом. Я думаю сейчас о всех тех, кто уже умер в революцию.
- Почему же. Я помню Буле, Апарисио, Гомеса, капитана Тибурсио, Амарильяса… Других тоже.
- Готов держать пари, что не назовешь и двадцати имен. И не только своих. А как звали всех убитых? Нет, не только в эту революцию - во всех революциях, во всех войнах. И даже умерших в своей постели. Кто о них помнит?
- Дай-ка спичку. Слышишь?
- Прости.
- Вот и луна.
- Хочешь взглянуть на нее? Если встанешь мне на плечи, сможешь…
- Нет. Ни к чему.
- Пожалуй, это хорошо, что у меня забрали часы. - Да.
- Я хочу сказать - чтобы не смотреть на них.
- Понимаю.
- Ночь мне всегда казалась… казалась длиннее…
- Проклятая вонючая дыра.
- Погляди на яки. Уснул. Хорошо, что никто из нас не струсил.
- Пошел второй день, как мы тут.
- Кто знает. Могут войти с минуты на минуту.
- Нет. Им нравится эта игра. Всем известно, что расстреливают на рассвете. А им хочется поиграть с нами.
- Значит, он не такой скорый на решения?
- Вилья - да. Сагаль - нет.
- Крус… Ну разве это не абсурд?
- Что?
- Умереть от руки одного из каудильо и не верить ни в кого из них..
- Интересно, возьмут нас сразу всех или поодиночке?
- Проще одним махом, не так ли? Ты ведь военный. А тебя как сюда занесло?
- Я тебе расскажу сейчас одну вещь. Ей-богу, умрешь со смеху.
- Какую вещь?
- Я бы не рассказал, если бы не был уверен, что отсюда не выйду, Карранса послал меня парламентером с единственной целью - чтобы они схватили меня и были виновны в моей смерти. Он вбил себе в голову, что мертвый герой ценнее живого предателя.
- Ты - предатель?
- Смотря как это понимать. Ты, например, воевал не думая. Исполнял приказы и никогда не сомневался в своих вождях.
- Ясно. Главное - выиграть войну. А ты разве не за Обрегона и Каррансу?
- С таким же успехом я мог быть за Сапату или за Вилью. Я не верю ни в кого.
- Ну и как же? …
- В этом вся драма. Кроме них никого нет. Не знаю, помнишь ли ты, как было в начале, совсем недавно. Это кажется уже таким далеким… Тогда речь шла не о вождях. Тогда все вершилось, чтобы возвеличить всех, а не кого-то одного.
- Ты хочешь, чтобы я хаял воинскую верность наших людей? Нет, революция - это верность вождям.
- Вот именно. Даже яки, который сначала шел воевать за свои земли, теперь сражается только за генерала Обрегона и против генерала Вильи. Нет, раньше было иначе - до того, как благое дело выродилось в войну группировок. В деревне, по которой прокатывалась революция, крестьяне освобождались от долговой кабалы, богатеев-спекулянтов экспроприировали, политические заключенные выходили на волю, а старые касики лишались своих привилегий. Теперь посмотри, что творит тот, кто сам верил в революцию, чтобы освободить народ, а не плодить вождей.
- Еще будет время…
- Нет, не будет. Революция начинается на полях сражений, но как только она изменяет своим принципам - ей конец, если она даже будет еще выигрывать сражения. Мы все в ответе за это. Мы позволили расколоть себя и увлечь людям алчным, властолюбивым, посредственным.
Те, кто хочет настоящей революции, бескомпромиссной, без всяких скидок, - к сожалению, люди невежественные и кровожадные. А интеллигенты хотят революцию половинчатую, которая не затронет их интересов, не помешает им благоденствовать, жить в свое удовольствие, заменить собою элиту дона Порфирио. В этом драма Мексики. Вот я, например. Всю жизнь читал Кропоткина, Бакунина, старика Плеханова, с детских лет возился с книгами, спорил, дискутировал. А настал час, и я пошел за Каррансой, потому что он показался мне человеком разумным, которого можно не бояться. Видишь, какой я слизняк? Я боюсь голодранцев, боюсь Вилью и Сапату… - "Всегда я буду человеком неприемлемым, тогда как люди, ныне приемлемые, таковыми останутся навсегда…" - Да. Вот именно.
- Душу перед смертью выворачиваешь…
- "Мой основной недостаток - это любовь к фантазиям, к невиданным авантюрам, к свершениям, которые открывают бескрайний и удивительный горизонт…" - Да. Вот именно.
- Почему ты никогда не говорил обо всем этом там, на воле?
- Я говорил об этом с тридцатого года и Лусио Бланко, и Итурбе, и Буэльне, и всем честным военным, которые никогда не стремились стать каудильо. Поэтому они не сумели помешать козням старика Каррансы, который всю свою жизнь только и знал, что сеял раздоры и плел интриги. А иначе у него у самого вырвали бы кусок изо рта. Потому этот старый вахлак и возвеличивал всякую шушеру, всяких Пабло Гонсалесов, которые не могли его затмить. Так он расколол и революцию, превратил ее в войну группировок.
- Из-за этого тебя послали в Пералес?
- С поручением убедить вильистов сдаться. Будто мы не знаем, что они разбиты и бегут и что в панике хватаются за оружие при виде первого встречного карранклана. Старик не любит пачкать руки. Предпочитает поручать грязную работу своим врагам. Эх, Артемио, такие люди не под стать своему народу и своей революции.
- Почему ты не переходишь к Вилье?
- К другому каудильо? Побыть, поглядеть, сколько он протянет, а потом перебежать к следующему и так далее, пока не очутишься у какой-нибудь другой стенки под другим ружьем?
- Но на этот раз ты спасся бы…
- Нет… Поверь мне, Крус, мне хотелось бы спастись, вернуться в Пуэблу. Увидеть жену, сына - Луису и Панчолина. И сестренку Каталину - она такая беспомощная. Увидеть бы отца, моего старого дона Гамалиэля - он так благороден и так слеп. Попытаться бы объяснить ему, зачем я ввязался во всю эту историю. Отец никогда не понимал, что существует моральный долг, который необходимо выполнить, хотя и знаешь заранее, что ждать нечего. Отец признавал раз и навсегда заведенный порядок: усадьба, завуалированный грабеж, все такое… Хоть бы нашелся кто-нибудь, кого можно было бы попросить пойти к ним и передать что-нибудь от меня. Но отсюда никто не выйдет живым, я знаю. Нет. Все играют в жуткую игру "кто кого". Мы ведь живем среди убийц и пигмеев, потому что каудильо покрупнее милует лишь мелюзгу, чтобы удержать место под солнцем, а каудильо помельче должен угробить крупного, чтобы пролезть вперед. Эх, жаль, Артемио. Как нам нужно то, чего мы лишаемся, и как не нужно это губить. Не того мы хотели, когда делали революцию со всем народом в десятом… А ты смотри, решай. Когда уберут Сапату и Вилью, останутся только два вождя - твои теперешние начальники. С кем пойдешь?
- Мой командир - генерал Обрегон.
- Уже выбрал, тем лучше. Видно, дорожишь жизнью. Видно…
- Ты забываешь, что мы будем расстреляны.
Берналь от неожиданности рассмеялся - мол, рванулся в небо и забыл, что прикован. Сжав плечо товарища по камере, сказал:
- Проклятые политические влечения! Или, может быть, тут интуиция? Почему, скажем, не идешь с Вильей ты?
Он не мог разглядеть в темноте выражение лица Гонсало Берналя, но ему чудились насмешливые глаза, самоуверенная поза этого ученого лиценциатика, из тех, что и воевать-то не воевали - только языки чешут, в то время как они, солдаты, выигрывают сражения. Он резко отстранился от Берналя.
- Что с тобой? - улыбнулся лиценциат.
Капитан угрюмо хмыкнул и раскурил потухшую сигарету.
- Нечего зря болтать, - процедил Он сквозь зубы. - Хм. Сказать тебе по правде? Меня тошнит от слюнтяев, которые раскупориваются, когда их никто не просит, а тем более - в свой смертный час. Помолчите-ка, уважаемый, или говорите про себя, сколько влезет, а я не хочу распускать слюни перед смертью.
В голосе Гонсало зазвенели металлические нотки:
- Видишь ли, приятель, мы - трое обреченных. Яки рассказал нам свою жизнь…
И поперхнулся от гнева, от гнева на самого себя: незачем было позволять себе исповедоваться и философствовать, открывать душу человеку, который того не стоит.
- Яки прожил жизнь мужчины. Имеет право.
- А ты?
- Воевал - и все. Если и было что-то еще, не помню.
- Любил ведь женщину…
Он сжал кулаки.
- …имел родителей; может быть, у тебя даже есть сын. Нет? А у меня есть, Крус. И я верю, что прожил жизнь по - настоящему, и хотел бы выйти на свободу и продолжать жить. А ты - нет? Разве не хотелось бы тебе сейчас ласкать…
Голос Берналя сорвался, когда Он набросился на него в темноте, вцепился обеими руками в лацканы кашемировой куртки и, не говоря ни слова, с глухим рычанием стал бить об стену своего нового врага, вооруженного идеями и добрыми словами, всего-навсего повторявшего тайную мысль его самого, узника, капитана Круса: что будет после нашей смерти? А Берналь, невзирая на жестокую тряску, повторял:
- …если бы нас не убили? Нам нет и тридцати… Что стало бы с нами? Мне еще столько хочется сделать…
Пока наконец Он, обливаясь потом, тоже не зашептал прямо в лицо Берналя:
- …все пойдет по-старому, понял? Будет всходить солнце, будут рождаться мальчишки, хотя и ты и я будем трупами, понял?