- Нет. Мне нечего вам сказать.
- В каталажке - ваш приятель яки и лиценциат Берналь, посланец Каррансы. Вместе с ними будете ждать приказа о расстреле.
Сагаль встал.
Ни один из них не испытывал никаких чувств. Чувства каждого - на той, на этой ли стороне - были парализованы, раздавлены повседневным напряжением, непрестанной клепкой упорных боев. Они разговаривали автоматически, выключив эмоции. Полковник хотел получить сведения и давал возможность выбирать между свободой и расстрелом; пленный отказывался сообщить сведения: не Сагаль и Крус, а две сцепившиеся шестерни разных военных машин. Поэтому известие о расстреле было встречено пленным с абсолютным спокойствием. Правда, это спокойствие заставляло его осознать чудовищное равнодушие, с каким Он обрекал себя на смерть. И вот Он тоже встал, выпятил челюсть.
- Полковник Сагаль, мы долгое время подчинялись приказам, не имея возможности что-то сделать… такое, что позволило бы сказать: это делаю я, Артемио Крус; делаю по своей воле, не как офицер. Если вам надо убить, убейте меня как Артемио Круса. Вы уже говорили - все это кончается, мы устали. Я не хочу умирать как последняя жертва победы, и вы тоже, наверное, не хотите умирать как последняя жертва поражения. Я предлагаю вам драться на револьверах. Проведите черту посреди патио и выйдем навстречу друг другу с оружием в руках. Если вам удастся ранить меня до того, как я перейду черту, вы добьете меня. Если я перешагну черту и вы не попадете, вы меня отпустите.
- Капрал Паян! - крикнул Сагаль, сверкнув глазами. - Отведите его в камеру.
Потом повернулся лицом к пленному:
- Я не сообщу вам часа казни, сидите и ждите. Может, это будет через час, а может, завтра или послезавтра. И все же подумайте про то, что я вам сказал.
Лучи заходившего солнца, проникавшие сквозь решетку, золотили силуэты двух узников. Один из них ходил. Другой лежал на полу. Тобиас попытался прошептать что-то в знак приветствия; тот, что шагал по камере, повернулся к вновь вошедшему, едва только закрылась дверь и ключи капрала звякнули в замочной скважине.
- Вы - капитан Артемио Крус? Я Гонсало Берналь, парламентер главнокомандующего Венустиано Каррансы.
Берналь был в гражданском платье - в кашемировой куртке кофейного цвета с хлястиком на спине. И капитан взглянул на него так, как глядел на всех штатских, которые лезли в мясорубку войны: нехотя, с презрительным равнодушием. Но Берналь продолжал, вытерев платком свой широкий лоб и рыжеватые усы:
- Индеец совсем плох. У него сломана нога.
Капитан пожал плечами:
- Терпеть недолго.
- Что там слышно? - спросил Берналь, задержав платок у самых губ; слова прозвучали глухо.
- Всем нам всыплют свинца. Но когда - не говорят. Не пришлось помереть от простуды.
- И нет надежды, что наши подоспеют?
Он перестал ходить по камере. Глаза, инстинктивно сверлившие потолок, стены, решетчатое окно, земляной пол в поисках лазейки, остановились на этом новом враге, на лишнем соглядатае в камере.
- Воды тут нет?
- Яки всю выпил.
Индеец стонал. Он подошел к изголовью каменной скамьи, служившей кроватью, нагнулся к медному лицу. Его щека почти коснулась щеки Тобиаса, и впервые - так явственно, что Он невольно отпрянул назад, - перед ним возникло это лицо, которое всегда было только темным пятном, частью гибкого и быстрого тела войны, частью войска. А теперь оно, просветленное и страдальческое, казалось откровением. У Тобиаса было лицо, и Он видел это суровое страдальческое лицо. Сотни белых морщинок - от смеха, от гнева и от солнца - бороздили уголки век, исчерчивали широкие скулы. Толстые, выступающие вперед губы добро улыбнулись, а черные узкие глаза осветились мрачной и вдохновенной радостью.
- Значит, ты пришел, - сказал Тобиас на своем наречии; капитан научился его понимать, командуя солдатами-индейцами с гор Синалоа.
Он пожал нервно подрагивавшую руку яки:
- Да, Тобиас. Но сейчас важнее другое: нас расстреляют.
- Так должно быть. Так сделал бы и ты.
- Да.
Наступила тишина, солнце исчезло. Три человека должны были вместе провести ночь. Берналь бродил по камере. Капитан опустился на землю и что-то рисовал в пыли. Снаружи, в коридоре, зажглась керосиновая лампа и зачавкал стражник-капрал. С равнины потянуло холодом.
Снова поднявшись, Он подошел кдвери: толстые доски из неструганой сосны и маленькое оконце на высоте глаз. За оконцем поднимался дымок самокрутки, которую раскуривал капрал. Капитан ухватился руками за ржавые прутья решетки и смотрел на приплюснутый профиль своего стража. Черные клоки волос торчали из-под брезентовой фуражки, щекотали скулы, голые и квадратные. Пленный ждал ответного взгляда; капрал ответил молчаливым кивком: "Чего надо?" - и взмахом руки. Другая рука по привычке сжала карабин.
- Уже есть приказ на завтра?
Капрал глядел на него желтыми узкими глазами. И не отвечал.
- Я нездешний. А ты?
- Сверху, с гор, - проговорил капрал. - А что это за место?
- Какое?
- Где нас расстреляют. Что видно-то оттуда?
- Что видно?
Только сейчас вспомнил Он, что всегда смотрел вперед, с той самой ночи, когда пересек горы, бросив старый дом под Веракрусом. С тех пор назад не оглядывался. С тех пор полагался только на себя, только на свои собственные силы… А сейчас… не смог удержаться от глупого вопроса - что за место, что там видно? Наверное, просто для того, чтобы избавить себя от подступавших воспоминаний, от внезапной тоски по тенистым папоротникам и медленным рекам, по вьюнкам над хижиной, по накрахмаленной юбке и мягким волосам, пахнущим айвой.
- Вас отведут в задний патио, - говорил капрал, - а видно… Чего там видать? Стенка, голая, высокая, вся пулями исковырянная - кто сюда попадет, всех…
- А горы? Горы видно?
- Правду сказать - не помню.
- И многих ты тут… видел?..
- У-ух…
- Небось кто стреляет, больше видит, чем тот, кого…
- А сам ты разве никогда не расстреливал?
"Да, но никогда не представлял себе, не задумывался о том, что можно что-то чувствовать, что можно тоже когда-нибудь влипнуть… Поэтому нечего тебя расспрашивать, верно? Ты убивал, как и я, не оглядываясь. Поэтому никто не знает, что тут чувствуют, и никто ничего не расскажет. Вот если бы можно было вернуться оттуда, рассказать, что значит услышать залп, ощутить удары пуль в грудь, в лицо. Если бы рассказать всю правду, может, мы больше не стали бы убивать, никогда. Или, наоборот, каждый стал бы плевать на смерть… Может, это страшно… А может, так же просто, как родиться… Что знаем мы с тобой оба?")
- Слышь, капитан, галуны тебе более не понадобятся. Отдай мне.
Капрал просунул руку сквозь решетку, а Он повернулся к двери спиной. Стражник засмеялся, хрипло и глухо.
Яки стал что-то нашептывать на своем языке, и Он медленно пошел к каменному ложу, потрогал горячий лоб индейца, прислушался. Речь лилась плавно, как песня.
- О чем он?
- Рассказывает. Как правительство отняло у них вековечные земли. Как они дрались, чтобы их отстоять. Тогда пришла федеральная армия и стала рубить руки мужчинам, ловить их в горах. Как привели всех вождей-яки на высокую гору и сбросили в море с камнем на шее.
Яки говорил с закрытыми глазами:
- Тех, кто остался в живых, погнали длинным-предлинным караваном, погнали в чужие края, погнали на Юкатан, погнали из Синалоа.
Как шли они к Юкатану, как женщины, старики и дети их племени падали замертво на дороге. Те, кому удалось дойти до хенекеновых плантаций, продавались, словно рабы, разлучались с женами. Как заставляли женщин жить с китайцами, чтобы они забыли свой язык и нарожали побольше работников…
- Но я вернулся, вернулся. Как только узнал, что война, я вернулся с моими братьями, вернулся воевать за правду. - Яки тихо засмеялся.
Берналь, скрестив руки на груди, казалось, выискивал в темной и холодной ночи, там, за высокой решеткой, отсвет луны. Иногда до них долетал из деревни монотонный стук молотка. Выли собаки. За стеной слышались приглушенные голоса. Он стряхнул с кителя пыль и подошел к молодому лиценциату.
- Сигареты есть?
- Да… Вроде… Вот.
- Дай индейцу.
- Я давал. Мои ему не по вкусу.
- А свои у него есть?
- Кажется, кончились.
- Наверное, у солдат есть карты.
- Нет, я, пожалуй, не смогу отвлечься. Едва ли…
- Спать хочешь?
- Нет.
- Ты прав. Нечего время терять.
- Думаешь - пожалеем?
- О чем?
- О том, что время теряли…
- Да, смешно.
- Вот именно. Лучше вспоминать. Говорят, это приятно - вспоминать.
- Не так много прожито.
- Согласен. Тут в выигрышном положении яки. Поэтому, значит, ты и не склонен разговаривать.
- Да. Нет, не совсем тебя понял…
- Я говорю, у яки есть много, о чем вспомнить.
- Может, по-ихнему и немного.
- Хотя бы об этом пути, из Синалоа. О чем он только что рассказывал.
- Да.
- Рехина…
- А?
- Нет, я так. Перебираю имена.
- Тебе сколько лет?
- Скоро двадцать шесть. А тебе?
- Двадцать девять. Мне тоже в общем нечего вспомнить. А ведь жизнь в последние годы была такой сумбурной, такой переменчивой…
- Интересно, когда же люди начинают вспоминать свое детство, а?
- Детство… Нет, это тяжело.
- Знаешь? Мы тут разговариваем…
- Ну?
- Ну, я припомнил какие-то имена. А они меня уже не волнуют, ничего не говорят…
- Скоро рассвет.
- Не стоит думать.
- Спина вся мокрая, от пота.
- Дай-ка сигару. Эй, слышишь?