- По-вашему, оно, кажется, было бы лучше, - продолжал он, - если бы я забыл о своих обязанностях. Для вас это было бы бесспорным доказательством любви, которого вам все еще как будто недостает. Может быть, и задание Префектуры было только предлогом, как еще в самом начале предположил мой отец, чтобы испытать мою судьбу на Анне, и она в своем наивном представлении, видимо, была права, когда думала, будто я последовал сюда за ней. То, что я почитал своим долгом по отношению к Архиву, вы, вероятно, приписываете моей корректности - или, более того, вы не засчитываете мне этого. Если требуется еще подтверждение нашей любви, тогда примите во внимание то, что я скажу: пусть либо Анну вернут к жизни, либо меня самого возьмут к ней сюда, в царство мертвых. Уж это-то могло бы, я надеюсь, убедить вас в том, что дело идет не просто об игре чувств, ради которой мы будто бы все еще не хотим расстаться; я не прошу, как Орфей, о возвращении возлюбленной в жизнь, достаточно было бы и того, если бы вы продлили ей срок в этой стране за рекой. В этой стране, где мы, как я это теперь понимаю, сохраняем только видимость жизни, не участвуя в ней самой, и где мы бессознательно, хотя и не окончательно погружены в состояние смерти. Что же касается меня, вы не можете возразить, что тот, кто отвергает жизнь, не обязательно должен на этом основании принять смерть. Я сижу на пороге между двумя вратами. Так здесь сидели уже Манас, Одиссей, Эней и еще другие. Они скитались, блуждали, они оставались или возвращались на родину. Но участь Анны есть и моя участь.
Великий Дон стоял неподвижно, склонив голову набок, как будто прислушиваясь к отзвучавшим словам или в ожидании новых.
- Вы не отвечаете, - с грустью сказал Роберт и отвел глаза от его взгляда. - Стоите и не шелохнетесь, даже не улыбнетесь! Значит, мне остается признать, что я напрасно все это говорю. Вы не верите мне. Вы считаете, что Анна сама отрезала себе путь - тем, что переехала из города в поселок, пренебрегла предостережением Префектуры не ускорять процесс - я имею в виду не юридический, к тому времени уже завершенный, но процесс собственного своего завершения. Она не должна была, вероятно, спешить наверстывать любовь, не пережитую, не удовлетворенную в прошлом, и теперь, по мере того как она заполняла свою жизнь нашей любовью, она исчерпала собственную судьбу здесь. Я понимаю, вы не хотите высказаться. Я признаю, что мы поддались обману, заблуждению, и вспоминаю при этом слова моего отца, прозвучавшие как проклятие, он сказал, когда увидел нас с Анной вместе: здесь никто не избегает заблуждений. Я признаю себя побежденным в нашем с вами разговоре.
Он выждал с минуту, как бы собираясь с мыслями. Лицо его было бледно.
- Но не могла бы она, - сказал он в заключение, - помогать мне в Архиве, к примеру как Леонхард? Я позволю себе предположить, что именно благодаря этому его не отправили из города. Разве Анна не заслуживает того, чтобы ее включили в иерархию города, в число управляющих духов, которые, будучи свободными от смены жизни и смерти, подтверждают вечность бытия? Ее присутствие рядом вдохновило бы меня, в особенности теперь, когда я намерен решительно взяться за исполнение собственной задачи и записать все, что я видел, слышал и пережил здесь. Она дала мне понимание. Но не только меня могло бы радовать и поддерживать сознание ее присутствия, а всякого, кто трудится над топографией бытия, чтобы вычислить квадратуру круга.
Когда Роберт кончил свою речь, господин в сером цилиндре, этот могучий молчальник, беззвучно похлопал в ладоши, выражая свое признание.
Приветливый секретарь, который подошел в это время к Роберту, поздравил его и уведомил о том, что Высокий Комиссар ждет архивариуса у себя до заката солнца следующего дня. Роберт принял сообщение с вежливой благодарностью, но без особого интереса.
Господин в сером цилиндре, перед тем как снова занять свое место у балюстрады, шепнул что-то на ухо секретарю. Тот преданно кивнул в ответ. Господа из свиты почтительно обходили архивариуса, который удостоился такой продолжительной беседы с их шефом. Смотр снова возобновился. Роберт удалился с террасы в зал и сел там за стол. Секретарь склонился над ним и легонько похлопал его по плечу. Всем известно, сказал он, как всегда, приветливо, что Великий Дон - твердолобый. Его решения часто весьма неожиданны.
Когда Роберт поднял на него глаза, секретарь увидел, что в них отражалось что-то от бездонного взгляда Великого Дона. Он оставил его одного. Роберт положил руки на стол и опустил на них голову.
18
Хронист не знал, сколько времени он просидел так, погруженный в забытье, в состояние полной отрешенности. Солнце, когда он очнулся, стояло еще высоко. Протекло, может быть, всего несколько минут, но он чувствовал себя освеженным, гнетущая тоска спала.
В зале еще толпились чиновники, и на террасе еще стоял со своей свитой Великий Дон, принимая парад. Когда Роберт оглянулся в поисках секретаря, то увидел вместо него юного Леонхарда. Тот смотрел на Роберта, чуть склонив голову набок, миндалевидные глаза его блестели. Он принес деревянную миску с теплой кашей и поставил ее перед архивариусом. Пока тот ел, Леонхард сказал ему, что розовощекий секретарь просил принести архивариусу свои извинения за то, что вынужден был отлучиться по делам, и он, Леонхард, по его распоряжению приставлен пока к нему в качестве проводника.
На лице Леонхарда не было теперь и тени того беспокойства, которое архивариус замечал в нем в последние дни в Архиве, и от подавленности и страха тоже не осталось следа. Причиной тому, видимо, было решение, вынесенное Великим Доном. Леонхард держался непринужденно и уверенно, беседуя с архивариусом, хотя и с тем же выражением преданности. У Роберта было такое ощущение, будто юноша готов всей душой служить ему.
Когда Роберт поел, Леонхард взял миску и ложку и пригласил хрониста следовать за ним. В коридоре юноша вымыл в чане с водой миску и прибор, сунул их в карман, прихватил две лампы, одну из которых вручил архивариусу, потом спустился с ним по крутым ступеням под землю. Они шли по подземному туннелю в северо-западном направлении. Чем больше удалялись они от района Префектуры, тем сумрачнее становился туннель, так что лампы им скоро пригодились.
Юноше, без сомнения, было поручено привести хрониста в определенное место, но он не говорил, куда именно. Зато он охотно рассказывал о бородаче, своем партнере, который достался ему по жребию, чтобы потом по другой дороге, но в том же северо-западном направлении выступить в путь на ничейную землю. Этот бородач оказался тем самым учителем, кто когда-то вселял страх в юные сердца, его метода обучения сыграла, по-видимому, решающую роль в том, что семнадцатилетний Леонхард в свое время заплыл ночью слишком далеко в море и нашел смерть.
Теперь и Роберт припомнил этого злобного тирана их школьной поры, чьи мелочное властолюбие и несправедливость доводили учеников до ожесточения и отчаяния.
Хотя Роберта и Леонхарда не связывала в те годы особенно близкая дружба (вероятно, по вине архивариуса, как он теперь это видел, ибо юноша всегда тянулся к нему, проявляя особенные знаки внимания и даже нежности), они тем не менее поддерживали добрые отношения. Теперь Роберт предложил юноше, чтобы тот снова обращался к нему на "ты", как в школьные годы. Несмотря на то что Леонхарда приятно тронул задушевный тон архивариуса, у него, однако, с трудом поворачивался язык называть Роберта на "ты", и он, чтобы не сбиваться с "ты" на "вы", предпочитал в разговоре избегать прямого обращения. Он считал, что между ними пролегла черта, которая делала невозможным их сближение, что прошел слишком большой отрезок времени, который каждый пережил по-своему, что он, наконец, остался семнадцатилетним, тогда как Роберт был теперь почти вдвое старше его; Роберт же склонен был думать иначе, мол, это не он, но Леонхард ушел вперед, и ему уже никогда его не догнать, ибо тот давно пребывает здесь, в Архиве, где он сам всего лишь гость и чужой. Может быть, в этом следует искать причину некоторой стесненности в их отношениях. Это совсем не так, возразил юноша, поскольку он сам замечает, что его только терпят здесь, впрочем, теперь и он (под "он" юноша подразумевал архивариуса) в курсе дела об условиях здешнего существования.
- Ну, а наш старый учитель, - сказал Роберт, - твой партнер по судьбе на смотре, осознал свою вину?
- Его мысли, - весело отвечал Леонхард, - были всегда направлены на грибы, которыми он в конечном счете отравился. Кто я, он давно и думать забыл или просто притворился, до конца разыгрывая из себя невинного.
Архивариуса занимал вопрос о мести. Леонхард считал, что желание мстить свойственно только живым. Что касается лично его, то месть и ненависть исчезли в нем, как только его поглотила морская пучина и он осознал, что возвращения назад нет. Если и оставался упрек, то самому себе или вообще юношеской незрелости. Он всегда испытывал страх перед таинственным, которое притягивало его, и это непреднамеренно сгущало все обстоятельства так, что они должны были в конце концов привести к его преждевременной гибели.
- Внешних поводов много, - заключил Леонхард, - причина же всегда лежит в нас.
С той же чистосердечной обстоятельностью, которая всякий раз изумляла хрониста в беседах с умершим, юноша поведал ему, что образ пучины, это безжалостное засасывание бездны, запечатлелся в нем навсегда. Поэтому он понимает старого учителя, который только и мог что говорить о грибах, явившихся причиной его смерти. По его наблюдениям, у большинства в памяти остаются последние впечатления жизни, тогда как все более ранние воспоминания постепенно стираются и только молниеносно вспыхивают при исключительных обстоятельствах в разговоре.