В это же время в небольшом, но комфортабельном особнячке на углу Караваевской и Кузнечной, в резиденции редактора киевской черносотенной газеты "Киевлянин", главы монархического клуба "Двуглавый орел" Шульгина, того самого Шульгина, который уговорил царя Николая II отречься от престола в пользу брата Михаила, - окна были плотно накрыты и ставни накрепко прихвачены болтами. Но до чуткого уха даже сквозь двойные рамы и толстые стены доносилось на улицу негромкое, но дружное пение. В столовой особняка, вокруг огромного овального стола уставленного бутылками шустовского коньяка "три звездочки", нарезанными лимонами и чашечками кофе по-турецки, сидели тридцать три офицера в форме гвардейских полков. В числе тридцати трех полковников, подполковников, ротмистров и капитанов были: князь Шувалов, князь Куракин, граф Ностиц, граф Шембек, граф Гейден, граф Бобринский, молодой безусый герцог Лейхтенбергский, а также отпрыски влиятельных фамилий Балашовых, Потоцких, Браницких, Фальцфейнов, Скоропадских, Ханенок, Терещенок, Галаганов, десяток остзейских баронов и, наконец, адъютант, и старший офицер для особых поручений при командующем Киевским военным округом - штабс-капитан Боголепов-Южин.
Цвет гвардейского офицерства собрался со всего фронта в этот тихий особнячок на углу Караваевской и Кузнечной на экстренное совещание, целью которого было восстановить в России монархию и поставить царем если не Михаила, то хотя бы Кирилла Романова. Для начала было решено создать "Союз офицеров Юго-Западного фронта" с центром в Киеве, а царицу-мать без промедления вывезти из киевского царского дворца, из-под надзора киевского Совета рабочих депутатов, во дворец "Ливадия" в Крыму. Учредительный комитет "33" - так он себя наименовал - чувствовал себя сегодня особенно уверенно, ибо во главе армий ближайших Юго-Западного и Румынского фронтов, а также на левом фланге фронта Западного стояли такие боевые, заслуженные и преданные вере, царю и отечеству генералы, как Корнилов, Лукомский, Щербачев, Каледин и Деникин.
Приняв решение, тридцать три офицера и одно гражданское лицо, владелец особняка и основатель первого после революции монархического союза, поднялись, вытянулись в позиции "смирно" и вполголоса исполнили: "Боже, царя храни!"
А на далеком Подоле, над самой гладью словно заледеневших в ночном спокойствии волн разлившегося половодьем до самой Десны моря-Днепра, в недавно открытом клубе матросов Днепропетровской флотилии тоже еще горел огонь в окнах, широко распахнутых на пристань. Только что закончилось с неизбежным опозданием воскресное представление оперы "Наталка Полтавка", осуществленное силами старейшего в Киеве любительского драматического кружка железнодорожников, и теперь происходила ночная репетиция клубного хора. Матросский хор готовился к празднованию Первого мая. Большевики решили выйти на демонстрацию своей общегородской колонной - отдельно от меньшевиков, эсеров и других буржуазных партий, и именно матросский хор должен был задать тон пению в большевистской колонне. Разучивали "Шалійте, шалійте, скажені кати…". Могучая песня борьбы катилась над просторами днепровских лугов - от Наталки, через Труханов остров, до самой Выгуровщины.
Песни над Киевом звенели и тут, и там - на Лукьяновке и в Голосеевке, - но киевские улицы были уже пустынны.
Киев спал.
Только на углу Владимирской и Большой Подвальной, между Золотыми воротами с одной стороны и кафе "Маркиза" с другой, на маленькой повозочке, точнее - площадке на четырех колесиках, сидел инвалид без обеих ног. Рядом, прямо на мостовой, лежала перевернутая фуражка, и в ней - кучка медных и мелких серебряных монет. Безногий наигрывал на банджо и напевал песенку из репертуара Вяльцевой: "Белой акации гроздья душистые". Это был известный всем киевлянам нищий Шпулька. В восемь часов его привозила сюда племянница Поля, девушка с длинными косами, и во втором часу забирала. Работал Шпулька только в вечерние часы: в эту пору чаще появлялись пьяные и было больше "чистой" публики, а пьяные и "чистая" публика, как известно, щедрее подают милостыню. Кроме того, днем у Шпульки были другие дела и другие хлопоты: безногий Шпулька возглавлял корпорацию киевских нищих. Это он определял - кому, когда и в каком районе побираться. Был он одновременно и весьма популярным среди всех гуляк ростовщиком, у которого всегда можно было перехватить сотню или тысячу под пятьдесят процентов месячных.
Окно под самой крышей над кафе "Маркиз" было еще открыто, и оттуда, заглушая Шпулькино банджо, плыли нежные и страстные пассажи бетховенской "Апассионаты". Играла курсистка Лия Штерн - студентка консерватории. На жизнь она зарабатывала, работая фармацевтом в аптеке напротив.
Лия закончила форте, оборвала игру и закрыла окно: с Днепра потянуло предутренней прохладой.
Шпулька тоже оставил струны своего банджо и спрятал инструмент в сафьяновый футляр. Через скверик от руин Золотых ворот приближалась девичья фигура с двумя косами, переброшенными через плечи. Племянница Поля шла забирать домой своего безногого дядю.
Спускалась ночь, Киев спал и не спал - живой и чуткий: пение слышалось тут и там, и казалось, будто огромный, беспокойный лагерь прикорнул на часок, выставив многочисленную стражу охранять свой сон, и стража перекликается из конца в конец - "слуша-ай", - охраняя покой, зорко наблюдая за коварными маневрами неизвестного, притаившегося врага. Песни охраняли сон столицы и словно убаюкивали ее. Киев был как бы окутан песней.
3
Но, заглушая все песни, гремело над весенним Киевом соловьиное пение. Они смеялись и плакали, киевские соловьи, они захлебывались в страстном щелканье и выводили призывные рулады, они рассыпались мелкими трелями и замирали на низких нотах, и снова бросали в беспредельный, пронизанный зеленоватым сиянием лунного света простор звонкий, неодолимо влекущий, исполненный мольбы и победного триумфа призыв любви.
Соловьи пели везде. И во влажной глуши оврагов над днепровскими обрывами - в чащах лозняка, держи-дерева и бузины; и в самом центре города среди хмурых каменных домов и величественных дворцов - в густой завязи весенних каштанов; и в темных закоулках под глухими заборами, где в эту минуту короли ночной улицы, налетчики, под дулами наганов раздевали неосторожного прохожего; вопли жертв не могли спугнуть соловьев.
Но звонче всего соловьиное пение звучало над Днепром. Один начинал где-то у стен Выдубецкого монастыря, другой подхватывал на Аскольдовой могиле, а третий откликался у святого Владимира. И тогда, казалось, пел каждый куст сирени, каждая молодая травка, даже каждый камень на берегу…
На Рыбальской теперь тоже пели лишь соловьи: свадебные песни давно отзвучали. Гости разошлись, молодые уединились в каморке в свою первую брачную ночь; прикорнули утомленные мамы, дружки, бояре и каравайницы. Но за столом в доме Брылей еще задержалось несколько человек.
Они отодвинули свадебное древо в угол, смахнули крошки со скатерти и сидели тесно, склонившись над листом бумаги, разложенным на столе.
Авксентий Нечипорук, Иван Брыль, Максим Колиберда, Андрей Иванов, Ипполит Фиалек, Василий Боженко и Федор Королевич писали солдату Демьяну Нечипоруку на позиции ответ на его письмо к отцу, Авксентию Нечипоруку.
Они писали все вместе: Авксентий спрашивал, а кто-нибудь ему отвечал, другой прибавлял словцо от себя, третий подбрасывал и свое для ясности. Фраза ложилась на бумагу. И получалось так:
"Революцию свершил трудовой народ - рабочие и крестьяне, одетые ныне в солдатские шинели. Но буржуи воспользовались неорганизованностью широких трудовых слоев и захватили государственную власть в свои руки… "
- Представляете, хлопцы, - говорил Иванов, отрываясь от письма, - что будет, когда власть в свои руки возьмем мы - рабочие и крестьяне?..
Он говорил - "хлопцы", несмотря на то что был здесь самым младшим, а все остальные - почти старики в сравнении с ним. Но, быть может, именно потому что все они были людьми трудной жизни и уже почти на склоне своих лет, то - когда возникала мечта - хотелось говорить с ними, как с юношами, которые только-только начинают свой жизненный путь. Ведь они своего еще не отмечтали…
А слова тем временем длинными строчками ложились на бумагу:
"Пользуясь тем, что пролетариат, опьянев от успеха, не сумел разобраться в громких фразах буржуйских прихлебателей, меньшевиков и эсеров, эти паразиты и предатели, разные соглашательские партии, хитро пролезли на плечах пролетариев и трудового крестьянства в органы молодой, пускай еще и не государственной, но классовой власти трудящихся - в Советы…"
Боженко мечтательно откликнулся на слова Иванова:
- Вверх тормашками тогда мир поставим - я это себе очень хорошо представляю! И первейшим делом - покончим с войной…
А на бумагу ложились новые слова:
"Война продолжается. И при Временном правительстве министров-капиталистов точно так же она остается грабительской империалистической войной…"
- Прежде всего, - мечтал и Ипполит Фиалек, возбужденно подергивая русую бородку, - осуществим лозунг: "Заводы - рабочим, землю - крестьянам! "
На бумаге появлялись слова:
"Земля, как и раньше, остается до сих пор у помещиков, а на крестьян, которые осмелились требовать ее себе, Временное правительство, как и царь Николай в свое время, посылает карателей-офицеров…
Получалось вроде и не письмо солдату Демьяну на фронт, а целая прокламация.
Иван Брыль также присоединился к мечтателям, но таков уж был его характер, - заговорил рассудительно: