- Не то чтобы им плевать, но они не способны найти человеческие слова. Вообще-то они о Париже слыхали. А помалкивают именно потому, что это их затронуло. Они такие.
Гомес вспомнил толпу на Седьмой авеню.
- Вы считаете, - спросил он, - что все эти люди на улице думают о Париже?
- В каком-то смысле да. Но знаете ли, они думают иначе, чем мы. Для американца думать о чем-нибудь, что его раздражает, значит напрочь изгнать такие мысли.
Бармен принес стаканы. Старик поднял свой.
- Что ж, - сказал он, - за ваше здоровье.
- За ваше здоровье, - ответил Гомес. Старик грустно улыбнулся:
- Не очень-то знаешь, чего себе пожелать, да? После короткого размышления он продолжил:
- Да, я пью за Францию. Все-таки за Францию. Гомес не хотел пить за Францию.
- За вступление в войну Соединенных Штатов. Старик коротко усмехнулся:
- Вы дождетесь этого после дождичка в четверг. Гомес выпил и повернулся к бармену:
- То же самое.
Ему нужно было пить. Только что он считал себя единственным, кого волновала Франция, падение Парижа было его делом: одновременно несчастье для Испании и справедливое наказание для французов. Теперь же он чувствовал, что эта новость бродила по бару, что она вращалась кругами неопределенной абстрактной формы в душах шести миллионов. Это было почти невыносимо: его личная связь с Парижем оборвана, он был всего лишь недавно прибывшим эмигрантом, пронзенным, как множество других, одним общим кошмаром.
- Не знаю, - сказал старик, - поймете ли вы меня, но я живу здесь уже более сорока лет, и только с сегодняшнего утра я чувствую себя действительно иностранцем. Я не строю иллюзий, поверьте. Но я все же думал, что найдется хоть один человек, который протянет мне руку или скажет нужное слово.
Его губы задрожали, он повторил:
- Клиенты, которые двадцать лет ко мне ходят.
"Это француз, - подумал Гомес. - Один из тех, кто называл нас Frente crapulan" . Но радость не появлялась. "Он слишком стар", - решил Гомес. Старик смотрел в пустоту, он сказал, сам не веря себе до конца:
- Но, может, это из деликатности…
- Гм! - хмыкнул Гомес.
- Может быть. У них все может быть. Тем же тоном он продолжил:
- В Роанне у меня был дом. Я рассчитывал туда вернуться. Теперь, наверное, придется подыхать здесь: на все по-другому смотришь.
"Естественно, - подумал Гомес, - естественно, ты подохнешь здесь". Он отвернулся, ему захотелось уйти. Но он овладел собой, внезапно покраснел и свистящим голосом спросил:
- Вы были за интервенцию в Испанию?
- Какую интервенцию? - ошеломленно спросил старик. Он с любопытством посмотрел на Гомеса.
- Так вы испанец? - Да.
- Вы тоже хлебнули лиха.
- Французы нам не очень-то помогли, - нейтральным голосом сказал Гомес.
- Верно, вот увидите, американцы нам тоже не помогут. Люди и страны похожи - каждый за себя.
- Да, - согласился Гомес, - каждый за себя.
Он и пальцем не пошевелил, чтобы защитить Барселону; теперь Барселона пала; Париж пал, и мы оба в изгнании, оба одинаковы. Официант поставил на стол два стакана; они их одновременно взяли, не отводя друг от друга взгляда.
- Я пью за Испанию, - сказал старик.
Гомес поколебался, потом сквозь зубы процедил:
- Я пью за освобождение Франции.
Они замолчали. Жалкое зрелище: две старые сломанные марионетки в глубине нью-йоркского бара. И такие пьют за Францию, за Испанию! Позор! Старик старательно свернул газету и встал.
- Мне нужно возвращаться в парикмахерскую. Я плачу за последнюю выпивку.
- Нет, - возразил Гомес. - Нет, нет. Бармен, все они за мной.
- Тогда спасибо.
Старик дошел до двери, Гомес заметил, что он хромает. "Бедный старик", - подумал он.
- То же самое, - сказал он бармену. Американец в пенсне слез с табурета и, качаясь, направился к нему.
- Я пьян, - сказал он.
- Что? - не понял Гомес.
- Вы не заметили?
- Представьте себе, нет.
- А знаете, почему я пьян?
- Мне на это плевать, - ответил Гомес. Американец звучно отрыгнул и рухнул на стул, на котором только что сидел старик.
- Потому что гунны взяли Париж. Его лицо помрачнело, и он добавил:
- Это самое плохое известие с 1927 года.
- А что было в 1927 году? Он приложил палец ко рту:
- Тсс! Личное.
Он положил голову на стол и, казалось, уснул. Бармен вышел из-за стойки и подошел к Гомесу.
- Постерегите его две минуты, - попросил он. - Ему пора, пойду вызвать ему такси.
- Что это за тип? - спросил Гомес.
- Он работает на Уолл-стрит.
- Это правда, что он напился, потому что взят Париж?
- Раз говорит, должно быть, правда. Только на прошлой неделе он набрался из-за событий в Аргентине, на позапрошлой - из-за катастрофы в Солт-Лейк-Сити. Он напивается каждую субботу, и всегда есть причина.
- Он слишком чувствителен, - сказал Гомес. Бармен быстро вышел. Гомес обнял голову руками и посмотрел на стену; он четко представил себе гравюру, которую оставил тогда на столе. Нужна была бы темная масса слева, чтобы уравновесить композицию - возможно, куст. Он вспомнил гравюру, стол, большое окно и заплакал.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 16 ИЮНЯ
- Там! Там! Как раз над деревьями.
Матье спал, и война была проиграна. Вплоть до глубины его сна она была проиграна. Голос резко разбудил его: он лежал на спине, закрыв глаза и вытянув руки вдоль тела, и ой проиграл войну.
- Справа! - живо сказал Шарло. - Я же тебе говорю, как раз над деревьями. У тебя что, глаз нет?
Матье услышал медленный голос Ниппера.
- Ага! Ишь ты! - сказал Ниппер. - Ишь ты!
Где мы? В траве. Восемь горожан в полях, восемь гражданских в военной форме, завернутые по двое в армейские одеяла и лежащие посреди огорода. Мы проиграли войну; нам ее доверили, а мы ее проиграли. Она у них проскользнула сквозь пальцы, и теперь с грохотом ушла проигрываться куда-то на север.
- Ишь ты! Ишь ты!
Матье открыл глаза и увидел небо; оно было жемчужно-серым, без облаков, без дна, одна лишь пустота. На нем медленно рождалось утро, капля света, которая скоро упадет на землю и затопит ее золотом. Немцы в Париже, и мы проиграли войну. Начало, утро. Первое утро на свете, как и все остальные: все нужно было сделать, все будущее было в небе. Он вынул руку из-под одеяла и почесал ухо: это будущее других. В Париже немцы поднимали глаза к небу, читали на нем свою победу и свои завтрашние дни. У меня же нет больше будущего. Шелк утра ласкал его лицо; но у своего правого бедра он чувствовал тепло Ниппера; у левой ляжки тепло Шарло. Еще годы жить: годы убивать. Этот зарождающийся победоносный день, светлый утренний ветер в тополях, полуденное солнце на колосьях пшеницы, аромат разогретой вечерней земли, нужно будет этот день убивать постепенно, минута за минутой; ночью немцы нас возьмут в плен. Гудение усилилось, и в лучах восходящего солнца он увидел самолет.
- Это макаронник, - сказал Шарло.
Заспанные голоса стали клясть самолет. Они привыкли к небрежному эскорту немецких самолетов, к циничной, безвредной, болтливой войне: это была их война. Итальянцы в эту игру не играли, они бросали бомбы.
- Макаронник? Так я и поверил! - возразил Люберон. - Ты что, не слышишь, как четко работает мотор? Это "мессершмит", модель 37.
Под одеялами наступила разрядка; запрокинутые лица заулыбались немецкому самолету. Матье услышал несколько глухих взрывов, и в небе образовались четыре маленьких круглых облачка.
- Бляди! - выругался Шарло. - Теперь они стреляют в немцев.
- За это нас всех перебьют, - раздраженно сказал Лонжен.
А Шварц с презрением добавил:
- Эти придурки еще ничего не поняли.
Раздалось еще два взрыва, и над тополями появились два темных ватных облака.
- Бляди! - повторил Шарло. - Бляди!
Пинетт приподнялся на локте. Его красивое парижское личико было розовым и свежим. Он высокомерно посмотрел на своих товарищей.
- Они делают свое дело, - сухо сказал он. Шварц пожал плечами:
- А зачем это сейчас?
Противовоздушная оборона умолкла; облака рассосались; слышно было только гордое и четкое гудение.
- Я его больше не вижу, - сказал Ниппер.
- Нет, нет, он там, на конце моего пальца.
Белый овощ вышел из-под земли и указывал ввысь, на самолет: Шарло спал голым под одеялом.
- Лежи спокойно, - встревожился сержант Пьерне, - ты нас обнаружишь.
- Еще чего! В такой час он нас принимает за цветную капусту.
Он все-таки спрятал руку, когда самолет пролетал над его головой, мужчины, улыбаясь, следили глазами за этим сверкающим кусочком солнца: это было утреннее развлечение, первое событие дня.
- Он совершает маленькую прогулку, нагуливает аппетит, - сказал Люберон.
Их было восемь, проигравших войну, - пять секретарей, два наблюдателя и один метеоролог, они лежали бок о бок среди лука и морковки. Они профукали войну, как профукивают время: не замечая этого. Восемь: Шварц - слесарь, Ниппер - служащий банка, Лонжен - фининспектор, Люберон - коммивояжер, Шарло Вроцлав - зонтичных дел мастер, Пинетт - транспортный контролер и два преподавателя: Матье и Пьерне. Они скучали девять месяцев, то среди пихт, то в виноградниках; в один прекрасный день голос из Бордо объявил им об их поражении, и они поняли, что были неправы. Неуклюжая рука коснулась щеки Матье. Он повернулся к Шарло:
- Чего ты хочешь, дурачок?