- Директор, умри, сгори, спейся, но не болтай чепухи! - кричал драматург. - Не хватало только еще, чтобы сюда прибежал буфетчик с теми же жалобами: в пьесе нет музыки, пения, публика много слушает и мало смеется, а потому заказывает только горячий чай и совсем не пьет пива.
- Дорогой мой, но ведь пьесы пишут не для себя, а для людей.
- Да, для людей, но не для дикарей.
Снова пришел Котлицкий и долго в чем-то убеждал Глоговского.
Тот поморщился и ответил:
- Во-первых, я не так богат для этого, во-вторых, не хочу быть "нашим славным и достойным" - это проституция!..
- Вы можете располагать моими средствами… Думаю, что наши давние приятельские отношения…
- Оставим это! - прервал его Глоговский. - Но вы натолкнули меня на мысль. Устроим-ка ужин, только так, в своем кругу, а?
- Хорошо, но список составим сразу.
- Цабинские, Майковская, Топольский, Мими, Вавжецкий, Гляс для развлечения, вы, разумеется. Кого бы еще?
Котлицкий хотел предложить Янку, но не решился.
- Ага! Еще Орловская… Филиппова! Видели, как здорово сыграла?
- Действительно, неплохо, - согласился Котлицкий и внимательно посмотрел на драматурга, подумав, что тот имеет на девушку какие-то виды.
- Ступайте приглашать… я сейчас приду.
Котлицкий отправился в сад, а Глоговский побежал наверх в уборную хористок и крикнул через двери:
- Панна Орловская!
Янка высунула голову.
- Одевайтесь скорее, пойдем ужинать всей оравой, только, чур, не ломаться.
Через полчаса все уже сидели в кабинете одного из самых больших ресторанов на Новом Святе.
Герои дня сразу набросились на водку и закуску: многочасовое возбуждение необыкновенно обострило аппетит. Говорили мало, пили много.
Янка не хотела пить, но Глоговский просил и кричал на нее:
- Будете пить, и баста! На таких благородных похоронах, как сегодня, вы должны выпить…
Янка выпила сначала совсем немного, потом пришлось пить еще; к тому же она почувствовала, что это благоприятно действует на нервы, проходит лихорадочное напряжение и уже нет боязни за судьбу пьесы.
После множества блюд официанты выставили батарею бутылок с вином и ликерами.
- Есть с кем сражаться! - весело кричал Гляс, бряцая ножом по бутылке.
- Пожалуй, падешь жертвой собственной победы, если и дальше с таким жаром будешь атаковать.
- Разглагольствуйте себе, а мы пьем! - вмешался Котлицкий, поднимая рюмку. - За здоровье автора!
- Подавись ты, дикарь! - буркнул Глоговский, поднимаясь и чокаясь со всеми.
- Да здравствует наш славный автор, и да создает он каждый год новые шедевры! - крикнул Цабинский, уже изрядно захмелевший.
- Ты, директор, тоже каждый год создаешь шедевры, но я об этом никогда не кричу.
- Да, да, господа, с божьей и людской помощью! - смиренно согласился Цабинский.
Зажецкая расхохоталась, не удержались и остальные.
- Дай я тебя обниму! Хоть раз не соврал! - похвалил его Гляс.
Цабинская покатывалась со смеху.
- Здоровье директора и его супруги! - провозгласил Вавжецкий.
- Пусть здравствуют и создают с божьей и людской помощью побольше шедевров!
- За здоровье всей труппы!
- А теперь выпьем за… публику.
- Позвольте. Раз я тут единственный ее представитель, значит, мне и все почести. Подходите с трепетом и пейте за мое здоровье. Можете даже поцеловать меня и просить о милостях: прошения рассмотрю и, чем смогу, помогу! - развеселился Котлицкий.
Он взял рюмку, стал у зеркала и ждал.
- Какая спесь, боже мой! И я первая жертва, - произнес Глоговский.
С полной рюмкой, уже покачиваясь, он подошел к Котлицкому.
- Милостивая государыня! Я даю тебе пьесы, написанные кровью и сердцем, оценишь ли ты их по справедливости? - вопрошал он патетически, целуя Котлицкого.
- Если ты, уважаемый автор, будешь писать для меня, если не будешь оскорблять меня грубостью и будешь считаться со мной и сочинять только для меня, чтобы я могла веселиться и развлекаться, я принесу тебе успех.
- Пинка тебе хорошего, и чтоб ты сдохла, - сердито проворчал Глоговский.
Подошел Цабинский.
- Уважаемая публика! Ты солнце, ты сама красота, ты всемогуща, мудра и всезнающа! Для тебя живут, играют, поют Мельпоменовы дети! Скажи, ясновельможная, почему ты с нами так неласкова? Прошу тебя, лучезарная, сделай так, чтобы театр каждый день был полон.
- Любезный! Имей запас денег, когда приезжаешь в Варшаву, большой репертуар, отборную труппу, отличный хор, играй то, что мне нравится, и касса твоя будет ломиться от золота.
- Уважаемая публика! - с пафосом произнес Гляс, целуя Котлицкого в подбородок.
- Говори! - разрешил Котлицкий.
- Почтенная женщина! Награди меня деньгами, а себя вели обрить, в желтый кафтан нарядить, зеленой бумагой оклеить, а мы уж сами отправим тебя куда следует,
- Ждет тебя, сынок, delirium tremens.
- Топольский, твоя очередь!
- Оставьте меня в покое! Хватит с меня вашего балагана!
Директорша тоже отказалась; Зажецкая присела в кокетливом реверансе и потрепала Котлицкого по щеке.
- Моя дорогая! Моя золотая! - нежно щебетала она. - Сделай так, чтобы Вавжек не влюблялся всякий раз в новую, и, видишь ли… еще мне очень хочется иметь браслетку, зеленый костюм на осень, шубку на зиму, и… сделай так, чтобы директор платил…
- Получишь чего пожелаешь, потому что желала искренне, вот тебе адрес.
Он подал свою визитную карточку.
- Чудесно! Браво!
- Майковская, можете подойти - заранее обещаю многое.
- Ты старая лицемерка! Всегда обещаешь много, но никогда ничего не даешь! - сказала Меля.
- Гарантирую тебе… дебют через год в Варшавском театре и верный ангажемент.
Майковская небрежно повела плечами и села.
- Панна Орловская…
Янка встала; голова у нее кружилась, но эта шутка казалась такой забавной, что она подошла и попросила:
- Хочу лишь одного - играть. Пожалуйста, пусть мне дадут роль!
- Уговорим директора дать тебе роль.
- Ах, прекратите, это уже скучно… Котлицкий! Иди сюда, выпьем еще.
Пили уже не стесняясь. Комната наполнилась шумом и табачным дымом. Каждый доказывал свое, в чем-то убеждал соседа, и все уже порядком охмелели и несли несусветную чушь.
Майковская, опершись о стол и отбивая ножом такт на бутылке шампанского, пела. Директорша громко спорила с Зажецкой и не переставая пила малагу. Топольский тоже пил и о чем-то сосредоточенно думал. Вавжецкий рассказывал Янке анекдоты, а Глоговский, Гляс и Котлицкий спорили о публике.
- Я вам кое-что спою на эту тему, - предложил Гляс.
О такой мечтаю даме,
Чтоб в глаза глядеть годами.
К ней бы лег я под бочок,
Чтоб никто не уволок.
Его не слушали, все были заняты спором.
Янка смеялась, пререкаясь с Вавжецким, и уже плохо соображала, что с ней происходит. Комната начинала кружиться, свечи казались большими, как фонари; безумно хотелось танцевать, огромные зеркала чем-то напоминали озера, и появлялось желание бросать в них бутылки.
Янка тщетно силилась понять, о чем говорит Глоговский, а тот, опьянев, раскрасневшись, со взлохмаченными волосами и галстуком на спине, громко кричал, размахивая руками и воображая, что стучит кулаком по столу, бил Гляса в живот и сплевывал на колени Цабинскому, который дремал рядом на стуле и только бормотал: "Позвольте!".
Но Глоговский не слушал никого, кроме самого себя.
- К черту мнение зрителя. Пьеса - дрянь, я вам говорю!.. А если кто и кричал… вы говорите, они правы, но правда на моей стороне. Вас тысяча, значит, в тысячу раз трудней сказать правду… Один человек это личность, а толпа - стадо, которое ничего не понимает…
- "Громада - великий чоловiк!" - говорит пословица, - многозначительно изрек Котлицкий.
- И говорит глупость! Толпа - это только громкий вопль, она вводит в заблуждение, создает галлюцинации.
- Дорогой мой, ты аристократ и индивидуалист.
- Я Глоговский… Глоговский, мой уважаемый, от колыбели до могилы.
- Что это значит?
- Понимай как хочешь.
- Это не так просто.
- А что ты думаешь, уважаемый филистер, моя душа - одноклеточный организм, ее можно взять на ладонь, сдавить, осмотреть и определить, из какого она материала?! Пожалуйста, без этикеток, пан Котлицкий. Долой классификацию! Вам бы только сортировать, больше вы ничего не умеете!
- Маэстро, ты дьявольски самоуверен.
- Дилетант, я просто сведущ.
- Черт побери! Столько сумасбродства в таком хилом теле, - удивленно воскликнул Гляс, похлопывая Глоговского по груди.
- Гений сидит не в мясе. Жирный человек - это только жирная скотина. Возвышенная душа не переносит жира. Здоровый желудок - это посредственность, а посредственность - это невежество.
- Все эти формулы не больше, чем ржаные отруби. Для ослов и прочих интеллигентов.
- Dixi, брат мой! Рейнское говорит твоими устами.
- Начните снова! - прервал их Гляс, пытаясь обнять того и другого за шею.
- Если пить - согласен; если спорить - иду спать, - категорически заявил Котлицкий.
- Так пьем же!
- Вавжек, черт тебя побери! Возьми Мими и еще какую-нибудь ягодку, и устроим маленький хор.