Он кивнул, она улыбнулась в ответ и вернулась к своей работе.
Вот так. Будто полжизни вместе. А ведь еще несколько недель назад собирался надавать ей по ушам и сдать сержанту Кунику.
Потом перетащили в гостиную из кухни стол. Накрыли скатертью — облагообразили. Пока возились, Сигизмунд вдруг заметил, что под иконой стоит плошка с кашей. Овсянку девка залила кипятком и водрузила — чтоб годиск-квино, значит, кушала. Господи, что за дикость!
Поставили салаты, мясо, фрукты, шампанское. Ананасы, чтоб Лантхильду дивить. Ананасы в шампанском — во разложенцы-то.
Лантхильда явно понимала, что участвует в празднике. Может, не врубалась, в каком именно, но это не мешало ей радоваться.
Накрыв на стол, ушла в ванную. Плескалась долго, расточая ароматы шампуней. Потом долго сушилась. Когда, уже в одиннадцать вечера, Сигизмунд, изведясь от безделья, позвал ее праздновать, важно вышла из “светелки” принаряженная, с лунницей и распущенными волосами.
Волосы у нее были густые. И от хорошего шампуня блестели. По большому счету, все эти холеные дуры, что трясут патлами в рекламе, и в подметки девке не годились.
Довольная произведенным эффектом, уселась, чинно сложила руки. Сигизмунд встал, подошел к ней сзади и, положив руки ей на плечи, значительно произнес:
— Новый Год. Лантхильд, Новый Год.
Она заерзала, посмотрела на него снизу вверх. Вопросительно посмотрела. Не понимает?
Он показал на елку.
— Новый Год.
— Йоль?
— Ну пусть будет йоль, если тебе так легче. Йооль…
Он на мгновение встретился глазами с портретом деда. Дед будто кривовато улыбался. Это он с таким лицом на удостоверение фотографировался. Большой приколист был, небось.
Лантхильда тоже посмотрела на деда. А потом на Сигизмунда. Он выпустил ее плечи и сел за стол.
— Сейчас новый аттракцион будет. Гляди!
Девка доверчиво уставилась на бутыль шампанского. Сигизмунд процитировал то, что обыкновенно торжественно возглашалось в подобных случаях отцом:
— “Стал открывать с опаскою советское шампанское”…
Сигизмунд забыл, какой поэт написал эти чеканные строки. Помнил только, что из шестидесятников. Из того бессильного поколения пустоцветов в клетчатых рубашках, что всю жизнь просидело на кухне, бряцая на гитарке.
Пробка оглушительно полетела в потолок, потревожив монументальную люстру. Могучая белопенная струя щедро облила стол и едоков. Лантхильда визгнула и засмеялась. Кобель, поджав хвост, убрался подальше.
Оставшееся Сигизмунд разлил по бокалам. В телевизоре уже маячил Президент. А это означало, что через десять минут по высочайшей отмашке вся страна торжественно въедет в новый, 1997-й, год.
— Будь здорова, Лантхильд! — сказал Сигизмунд громко, поднимая бокал.
— Хайлс! — бойко отозвалась девка, проблеснув тремя свастиками на луннице.
Сигизмунд невольно покосился на портрет деда-орденоносца.
— Хайлс! — ответил Сигизмунд девке. И ничего, не подавился.
— Нуу, — потянула Лантхильда. — Таак… Наадо…
— Драастис, — подхватил Сигизмунд.
Они выпили шампанского. Из телевизора вместо торжественного, органного Гимна Советского Союза, зазвучало что-то невразумительное. Из оперы “Жизнь за царя”. Про то, как русский мужик поляков заблудил. Сигизмунду как потомку каноника Стрыйковского это не могло быть по душе.
Шампанское Лантхильду изумило. Она глотала, с каждым глотком все шире вытаращивая глаза. Допив, громко рыгнула.
Сигизмунд засмеялся, сказал: “знай наших” и рыгнул тоже. Ананасы в шампанском, Игорь Северянин, серебряный век, блин.
Кобель выбрался из убежища, решив, что опасность миновала, и положил морду Лантхильде на колени. Она сунула ему кусок мяса.
Кобель жадно заглатывал добычу под столом, чихая от чеснока. Строгая девка сделала ему внушение. К благочинию призывала, не иначе.