Сигизмунд разлил по фужерам остатки шампанского. Лантхильда что-то радостное проговорила, крикнула троекратно “ункар хайлс” и постучала фужером об стол, расплескивая пену.
Допили шампанское. Развеселились.
Поглощали мясо с чесноком, заедая ананасами. Много и беспричинно смеялись.
Лантхильду смешило киви. На Сигизмунда показывала, говорила что-то и, краснея, прыскала. Сигизмунд, в принципе, понимал, о чем ведет речи подпившая мави.
Когда шампанское стало выветриваться, Сигизмунд понял: пора разорять заначку. Полез далеко-далеко, а именно — в “аптечку”. “Аптечка” была еще дореволюционная, темного дерева, висела на стене в гостиной. Очертаниями напоминала маленький орган. Украшалась завитушками и картинкой на ткани: джентльмен в сером и дама наблюдают за девочками, играющими с бело-рыжей собачкой. Очень умилительно.
Там-то и сберегал Сигизмунд бутылку настоящего “Реми Мартена”. Несколько лет уже сберегал. Хотел как-нибудь на Новый Год распить. Чтоб уютно было, чтоб дом, свечи, елка. Да только все не случалось такого Нового Года.
А вот сейчас вдруг почувствовал — пора. Лучше уже и быть не может, шестое чувство подсказало. Водрузил на стол длинношеего пузана из темного стекла, приставил к нему две крошечные золотые рюмочки. Лантхильда безудержно расхохоталась.
Объяснять принялась про махта-харью и литильс рюмочки. Сигизмунд вспомнил про молотобойца и “пимм!” и тоже захохотал. Однако на рюмочках настоял. “Реми Мартен” требовал этикета. Стоял, черный и чопорный, и требовал.
Потому Сигизмунд знаками призвал девку к молчанию. Мол, будем сейчас ритуальничать. А в голове Лантхильды все вращался маховик: раскрутившись, не мог остановиться, воспроизводя одну и ту же шутку.
Сигизмунд разлил коньяк и поставил перед Лантхильдой рюмочку со словом: “Пимм!” После этого еще минут десять девка переставляла рюмочку и пиммкала. Сигизмунд ей вторил. В конце концов, оба стали напоминать парочку спятивших игроков в шашки.
Потом выпили. Коньяк был настоящий. Душистый огонь. Лантхильда изумилась, стала ртом воздух хватать — не ожидала, болезная. Сигизмунд налил ей пепси. Потом спросил:
— Слушай, Лантхильд, а хво ист махта-харья?
Девка напустила на себя важный вид. Приосанилась. Надула щеки.
Сигизмунд ткнул в ее надутые щеки пальцами, будто пузырь проткнул.
— Пуф! — выдохнула девка.
— Это я, стало быть, такой? — Сигизмунд надул щеки.
Лантхильда убежала, слегка загребая в стороны. Было слышно, как она с грохотом опрокинула что-то в “светелке”. Появилась, зацепив плечом дверной косяк, с карандашом и бумагой. Плюхнулась рядом с Сигизмундом.
— Махта-харья ист… — Карандаш бойко забегал по бумаге. Сигизмунд наблюдал с восхищением. Во насобачилась!
На листке появилось изображение перекачанного “быка”. Рожа зверская. Зубы оскалены. Волосы торчат во все стороны. Шея толстая. Борода веником. Интеллекта нет. И не предвидится.
— Махта-харья! — с гордостью произнесла девка.
— Так вот кем ты меня считала! — сказал Сигизмунд. И вдруг, испустив леденящий душу крик, сделал зверскую рожу и полез душить Лантхильду.
Та увернулась, оттолкнула его. Поскольку Сигизмунд неловко сидел на стуле, то едва не упал — Лантхильда успела подхватить его в последний момент.
— Хири, — сказала она. И на другом листке нарисовала второго “быка”. Второй “бык” мало чем отличался от первого, разве что в плечах пошире, в тазу поуже.
— Махта-вэр, — сказала девка. И начала перечислять: — Вавила, брозар… Ариульф…
— Ик, — подсказал Сигизмунд.
— Нии, — сказала девка. — Зу харья ист. Зу махта-харья. Зу унзара альякундс ист.
— Ну вот, обозвали, — сказал Сигизмунд и налил себе еще “Реми Мартена”. Лантхильда тоже придвинула к нему свою рюмочку.