Когда шли по Московской, Щепин часто останавливался, с прищуркой смотрел на солнце, на дома, всматривался в лица прохожих и улыбался. Дышал он глубоко, всей грудью, словно с наслаждением, и с радостью пил чистый, студеный воздух.
- Эх, братцы-ребятцы, - сказал он, обняв Кольку и Вечку за плечи. - Хорошо, что мы с вами встретились. И такое у меня сейчас чувство, что вот здесь, в вашей Вятке, снова я жизнь начинаю.
Почему-то смотреть на Щепина, быть рядом с ним Кольке было очень приятно. В солдате была и простота, и подкупающее прямодушие и угадывалась какая-то загадка.
Сорвачевы обращались к нему по-свойски, как к своему брату-слесарю. А Колька так, как Сорвачевы, не мог. Простецкое обращение Сорвачевых к этому человеку его коробило, казалось неуместным.
Федос обрадовался гостям. Он провел их в кабинет, открыл дверцы книжных шкафов.
- Библиотека в вашем распоряжении. Вон на столике альбомы с открытками.
Щепин подошел к полкам, коснулся пальцами светло-серых корешков роскошного брокгауз-эфроновского издания Пушкина и Шекспира.
- Да, чудо-библиотека, творения величайших мировых писателей. А не попадалось ли тебе среди этого богатства что-нибудь из сочинений Маркса, Ильина, Плеханова, Бебеля, например, или Томаса Мора? Не смотрел? Пошарь на досуге.
Федос согласно кивнул головой, хотел что-то сказать Ивану, но раздался звонок, и он вышел в прихожую. Вскоре вернулся с Женей.
- А я вас узнала, хотя вы и в военном костюме, - сказала Женя, улыбаясь Щепину. - Вы тот самый… который в лазарете нам всех громче аплодировал.
- У вас не девичья память, - усмехнулся Щепин. - Но я уже, как видите, не лазаретный обитатель, а все тот же солдат.
- А как ваша нога?
- Нога зажила, прихрамываю. Поэтому и назначили в хозяйственную команду местного батальона.
- Ну и хватит вам воевать "за веру, царя и отечество".
- Ого! Вы мне нравитесь. Позвольте представиться - Иван Щепин, - он учтиво поклонился.
Девушка ответила низким поклоном с приседанием, как перед начальницей гимназии:
- Женя Чардымова.
Оба посмотрели друг на друга и громко расхохотались.
Ребята удивленно глазели на них.
- Репетируете что ли? - спросил только что вошедший в комнату Аркаша.
- Знакомимся, чудак.
- Вот полоумная. Я на минуту задержался во дворе, и ты уже пристала к молодцеватому солдатику с неотразимыми усиками?
- Аркаша, бессовестный, прикуси язык, или я… не знаю, что сделаю с тобой…
Аркаша смиренно прижал к груди крестом руки и наклонил голову. Женя спутала его прическу и оттолкнула:
- Иди к зеркалу и приведи свою шевелюру в порядок.
- Репетируетесь? - усмехнулся Щепин. - Бывает…
Женя прищурила глазки:
- А вы проницательны. Шутка все это. Мальчишество.
Щепин прошелся по комнате. Прислонился спиной к подоконнику, закурил. В створку окна потянулся сизый дымок.
- Друзья-товарищи… Прослышан я, что вы какое-то молодежное общество организовали…
- И кто же вам принес этот захватывающий слух? Сорока? - иронически усмехнувшись, спросила Женя.
- Женя, перестань! Какая ты… - пытался остановить ее Аркаша.
- Скажите, а вы страдаете слуховыми галлюцинациями? - продолжала Женя, прищурив глаза.
Щепин смотрел на Женю с веселой, доброй улыбкой:
- Так… Правильно. "Не всякому слуху верь и так далее"… Все понятно - необходимая конспирация… Однако братья Сорвачевы мне доверились. И вас я прошу, Женя, чтобы вы тоже мне доверяли. Поэтому я хочу просить принять меня в члены.
- А вы прежде о себе расскажите. Кто вы такой? - потребовала невозмутимо Женя.
- Женька! - одернул Аркаша свою подругу. - Опять ты!
- А чего же не рассказать? Расскажу, - не обидясь, ответил Щепин. - Родился я на рабочей окраине Питера. Отец на Путиловском заводе слесарем работал. Приходил поздно, усталый, неразговорчивый. Похлебает наскоро, что мать приготовила, и спать. Мамаша у богачей белье стирала. Уставала не меньше.
Окончил я трехклассное училище. Учился неплохо. Сверстники в лапту или в бабки играют, а я сестренку нянчу. В свободную же минуту книжку в руки - и куда-нибудь в закуток. Мечтал ученым быть, образованным.
Не бахвалясь, скажу - память у меня цепкая была. Думал, достану учебников, самостоятельно подготовлюсь за гимназию и - в университет. И представьте, начал ведь готовиться. Поверил я в свои силенки.
Но отцу расплющило на заводе пальцы правой руки. Уволили. Дали нищенское пособие. Мать часто болела. Понял я без намеков, что надо мне деньги зарабатывать. Положил в ящик учебники и - на отцовский завод, проситься в ученики. Рабочие приняли меня хорошо, учили слесарному делу и уму-разуму.
Не знаю, что дошло до вятских жителей о девятом января… А у меня и сейчас сердце заходится, как вспомню… Все перед глазами! Все четко вижу…
Мой отец узнал, что "крестный ход" к царскому дворцу поведет священник. И тоже идти надумал, бить челом царю, уговорил мать и меня, слепого щенка. И вот пошли за золотыми хоругвями… Пели "Спаси, господи, люди твоя…" И я пел…
Щепин нервно скрутил папиросу, сломал, зажигая, спичку. Заговорил, покашливая, трудно, словно в горле у него ком колючий остановился. Под кожей заходили желваки:
- Знаете, наверно, как нас встретил коронованный палач? Выстрелами!.. Паника… Родителей я потерял… Страшно мне стало. Подросток же, сами понимаете, - Щепин встал, подошел к окну и, не поворачиваясь, коротко и жестко сказал: - Отца убили. Мать с сестренкой в толчее задавили… И остался я один.
Колька слыхал не раз рассказы о девятом января от студентов-луковчан, приезжавших на каникулы, от разных людей, сосланных в Вятку и ютившихся в дешевых углах и комнатушках на Луковицкой. Но тогда эти события почему-то казались ему страшной, но уже далекой историей. А теперь каждое слово Щепина отражалось в его сердце, заставляло волноваться. Колька смотрел на бледное лицо Щепина, видел, как под тонкой кожей надуваются желваки, а глаза становятся колючими, и словно бы видел сейчас и огромную площадь перед дворцом, и ровную линию солдат, и кричащую в панике толпу. Прежде говорили об этом шепотом, с оглядкой. А Щепин рассказывал прямо, грубовато выкладывал перед конкордистами всю правду. И Колька гордился тем, что этот бывалый человек, раненый солдат, много читавший умных книг и много повидавший в жизни, доверяет конкордистам и разговаривает с ними на равных.
- На пятнадцатом году я осиротел, но прозрел, - говорил Щепин. - На заводе подружился с хорошими людьми, которые немало в тюрьмах за правду посидели. От них набирался ума-разума. Не скрою, довелось и мне попить водицы из тюремной кружки… А дальше - забрили мне лоб. Фронт. Кровь и смерть. В Галиции меня подкосило… Война эта - для нашего брата - горькая школа.
И снова Колька услышал теперь уже от Щепина не очень понятные ему слова о войне. Эти слова - "война - горькая школа" и колючая усмешка Щепина вносили беспокойство в душу и никак не связывались с теми героическими снами, которые так часто видел Колька и которые преследовали его даже наяву.
Щепин замолчал. И Аркаша сказал, посматривая на Женю:
- Тяжелая у вас жизнь. Простите, что из-за любопытства Жени вам вновь пришлось пережить все это.
Женя вскочила и выбежала из комнаты.
- Напрасно вы, молодой человек, обидели хорошую девушку, - заступился за Женю Щепин. - Так как же насчет моего вступления в общество?
- Принимаем, принимаем! - крикнула из дверей Женя.
- Посвящаем в члены ордена конкордийцев! - поднял руку над головой Щепина Колька. - Вы теперь наш!
Все одобрительно загалдели.
- Только я не спортсмен, не танцор уже, не певец, не музыкант, вообще - не бим-бом!
- Не в том дело! - крикнул Колька.
Из-за дверей высунулась Женя и пригласила к чаю.
Последний нынешний денечек
Станция Вятка I ожила. На путях разгружались составы, переполненные то ранеными или беженцами, то военнопленными. Эшелоны заполняли все пути, а новые поезда с запада подходили и подходили.
В последнее время с вокзала часто тянулись по Владимирской улице серые колонны пленных, однако скупые строчки оперативных сводок не сулили побед русскому оружию.
Армия отступала. Царю были нужны новые солдаты.
Из Перми и Котласа проходили через Вятку длинные составы товарных вагонов, напичканных мобилизованными до предела: "40 человек или 8 лошадей".
В городе, на заборах и столбиках, висели приказы воинского начальника об очередном призыве.
Забрили лбы молодым, потянули ратников второго разряда, вспомнили и белобилетников. Объявили мобилизацию лошадей и повозок.
Под лазареты и казармы были заняты многие школьные помещения. На всполье за городом, где муштровали неотесанных новобранцев, рассыпалась барабанная дробь и слышалось недружное "ура".
На рынке с каждым днем дорожали продукты. В лавках кое-где исчез из продажи сахар.
А беженцы все ехали и ехали, и город обязан был приютить бездомных, обогреть обездоленных, накормить голодных.
На видных местах забелели листовки, подписанные комиссией городской земской управы.
Сегодня день беженцев.
Помогите беженцам!
Жертвуйте - кто чем может:
одеждой, обувью, деньгами!
В воскресный день по улицам разошлись во все концы города сборщики. Появились и на Кикиморке две девушки с большой сумкой и металлической кружкой на ремешке. Постучались к Минеевне. Старуха впустила девушек, узнав что им нужно.
- Идите за мной. Пять ступенек. Пожалуйте в комнату, а я пошарю в сундуке.