"Надо записать про то, что однажды говорили наши штабисты о народной интеллигенции.
Да, конечно, главная сила у нас рабочий класс, он ведущий в революции, и вся история последних десятилетий это показывает. Но какую большую роль сыграла и наша народная интеллигенция! Вышла она из крестьянства, как и мой отец. В основном, надо считать, из крестьянства, но отчасти и из обедневшего дворянства. И какие же блестящие имена выдвинулись из этой среды - от декабристов до большевиков наших дней! Ведь и мой Б. тоже был из народной интеллигенции, и вообще ее роль в России удивительна.
Думаю, не упрекнут меня, что мимоходом я здесь воздала должное памяти Бориса. Иначе не смогла…"
Орлик видел, Катя что-то вписала в тетрадь, и его разобрало любопытство, - взял дневник к себе, почитал и вернул Кате со словами:
- Ничего… Только, вишь, поистрепалась маленько обложка. Края загнулись.
- Ну какое это может иметь значение! - отозвалась Катя.
С этого дня она уже часто бралась за дневник.
"Сегодня опять видела Блюхера. Энергичный, волевой, это сразу бросается в глаза. И тоже еще совсем молодой. Удивительно! Все, за редким исключением, все наши комдивы и комиссары как на подбор почти в тех же годах, что Эйдеман и Уборевич, или чуть постарше.
И вот что еще я замечаю. Может, еще слишком мало знаю, но то, что мне уже сейчас известно, дает удивительную картину. У нас есть много прославленных на фронте имен полководцев, а в газетах о них мало или почти совсем ничего не пишут. Изредка мелькнет чье-нибудь имя, и то где-то между строк. Главное - массы, армия, народ, рабочий класс. И это правильно, мне кажется. Все большие и маленькие наполеоны любят греметь. У нас этого не любят.
Вот и о Блюхере ни слова я не встречала. А говорят, он герой. Сам из рабочих, был слесарем и еще на первой мировой войне отличался необыкновенной храбростью и был несколько раз ранен…"
"Мой Орлик ходит в поездную мастерскую при станции и что-то мастерит там…"
"Еще о Блюхере. Вот какая история произошла с ним, когда он воевал совсем молоденьким на германском фронте. К 1915 году, то есть пять лет назад, он уже имел за боевые отличия два Георгиевских креста и медаль, а этим награждали только за большую отвагу в бою.
И вот однажды его доставили в госпиталь сразу с восемью тяжелыми ранами. Казалось, обречен солдат, не выживет. Все-таки ему сделали операцию, на авось.
Прошел день, второй, третий - он в сознание не приходит. Ну, решили, что умер, и снесли в морг.
Утром профессор, который его оперировал, обходит палаты и видит: пет Блюхера на койке. Где Блюхер?
- Труп в морге. Умер, бедняга.
Профессор - Пивованский, говорят, его фамилия - почему-то не поверил в смерть солдата, сам пошел в морг. Нет! Что-то живое в теле еще теплится, хотя уже который день солдат лежит, не движется.
- Обратно его в палату! - потребовал профессор.
И Блюхер выжил, воскрес.
Разве такого человека может что-нибудь устрашить?
Впрочем, сегодня я видела, как он нервничал, переговариваясь по телеграфу с начальниками еще не подошедших эшелонов его дивизий. Увы, быстрее быстрого наши дороги везти не могут…"
И вот еще запись, говорящая о личном, но касается она не самой Кати, а ее дружка:
"Все вдруг переменилось в судьбе Орлика за один день!.."
Что же произошло?
Был послеполуденный час, когда Катя проснулась и поглядела на стенные "ходики". Нет, на дежурство было еще рано собираться, за аппарат она засядет в семнадцать ноль-ноль. Поспать еще чуток, что ли? В последнее время Катя все свободные часы отлеживалась на своей койке в общежитии - смотрит в потолок, о чем-то думает, а устанет от дум, задремлет и порой во сне застонет.
Орлик ее не беспокоил, где-то пропадал. Иногда наведается, посидит у койки с полчасика, и был таков.
На штабном узле связи работали еще три девушки, и все они были уверены, что Орлик - сердечная симпатия Кати, и у нее всерьез спрашивали, не собираются ли они пожениться. Хороший, мол, парнишка и боевой кавалерист, его могут скоро командиром сделать. Отшучиваясь, Катя отвечала в таких случаях, что, конечно, они обязательно поженятся, но только у них уговор отпраздновать свадьбу в Крыму, когда белых вместе с Врангелем потопят в Черном море.
"Ходики" показывали четвертый час. В общежитии было душно, и Катю потянуло на воздух. Солнце закрывала какая-то сизая хмарь, к вечеру, наверное, будет дождь. И пора ему быть - такая сушь стоит в степи, все жалуются на пыль и жару.
Натягивая на себя гимнастерку, Катя ощутила в нагрудном кармашке что-то твердое. Что это? Вытащила и ахнула.
Из овала разбитого зеркальца на нее смотрел портрет Бориса. Портрет был вырезан из политотдельской листовки и аккуратно подогнан к рамке, а сзади все закреплялось стенкой из жести. Катя сразу поняла, чья это работа, поцеловала портрет и, растроганная, помчалась в мужское общежитие искать Орлика. И тут ее ждала новость: Орлик отчислен из кавалерии.
- Сам Уборевич вызывал его к себе на особый разговор, - сообщил дневальный.
У Кати перехватило дыхание.
- Да разве командарм здесь?
- Здесь. С утра еще.
- Почему же Орлик отчислен, не знаете?
- Как не знать-то? Все знают, и я знаю, хе-хе. Не кавалерист он, оказалось, а баба. Во какая штука, милая!
Хитро щурясь на Катю, дневальный проговорил еще:
- А ты-то что? Нешто не знала? Э-э! Знала ты!
Сердце у Кати колотилось, она ничего не понимала. "Ужас какой! - говорила она себе. - Ах, беда!" Но почему беда? Почему ужас? Одновременно с испугом и волнением Катя испытала нечто даже похожее на радость. Да не к лучшему ли это, Орлик, братик ты мой, вернее сказать - сестричка дорогая! Уж коли так, то так! Только бы ты сгоряча от обиды чего-нибудь не натворила, Сашенька, буду теперь так тебя называть!
Катя выскочила из общежития и пошла вдоль станции, сама не зная куда. Хотелось понять, что же, однако, произошло. "Особый разговор был…" Ха… О чем же?
Проще всего было вернуться, зайти к вестовому Эйдемана и порасспросить, в чем тут дело. Но в штабе сейчас шло совещание, и, понимая, как важно все то, что там решается, Катя совестилась отрывать людей разговорами личного характера. Да и хотелось сначала найти Орлика, а его нигде не видно было.
Что же случилось с Орликом?
К счастью, сам он рассказал об этом и, как часто бывало, когда наш герой брался за дневник, все начисто выложил, не таясь. Рубить, так сплеча, и коли уж на то пошло, то не криви душой. Что было, то было, крой правду-матку до конца. Так случилось и в этот раз.
Долго он, мы видели, не притрагивался к дневнику. У Кати тоже были перерывы, но куда покороче.
Итак, пришло время, настал час, когда сам Орлик не смог больше молчать, - и прекрасно! Смотрите, как занимательно и живо он все описал. Помните его рассказ, как он стал кавалеристом? Теперь рассказ пойдет уже о другом.
"Все! - читаем мы в дневнике собственное признание Орлика. - Кончилось мое мужское житье. Ввиду чего прошу считать недействительным все прежнее, то есть и то, что записано тут, и то, что не записано, а все равно пережито и зарыто в сердце. Уже я больше не конник, а санитарка полевого медсанотряда, а точнее говоря, сестричка милосердия, в каковой новой роли я остаюсь служить в нашей Красной Армии".
Дальше идет рассказ Орлика о том "особом" разговоре с командармом, который так интересовал Катю.
"Пишу, а слезы застилают мне глаза. Теперь я вроде женщина, могу себе позволить. Не от каприза же, не от пустой дурости, а от серьезной причины все-таки. Пишу это под влиянием Катиной теории, про которую особо доложу. Катя от меня не отходит, каждую минутку урывает, чтоб меня утешить и ободрить. А мне того не надо - ни того, ни другого. Вот только про теорию ее, видать, оно и стоит подумать.
А сейчас вот что.
Вчера, значит, дело было. Слышу - командарм Уборевич прибыл. Ну, думаю, значит, скоро дело будет, надо опять попроситься на передовую, не усижу я тут при штабе. Давно бы попросился, да жаль было Катю одну оставить по причине, из-за которой один я мог ей посочувствовать, а другие-то ничего не знают! Для Кати товарищ Б. был не просто "лохматый", а действительный "предмет души", как я уже писал, то есть писала. Но вчера судьба постучалась и в мои ворота. Да, теперь уже Катя мне сочувствует, а свою беду глубоко захоронила в душе.
В штабе часа полтора было совещание, потом, слышу, командарм Уборевич и наш Эйдеман собираются в Берислав на передовую. Ну, дело ихнее. И вдруг как раз за стиркой во дворе меня застает вестовой. А то, оказывается, меня уже поджидал горький сюрприз. "Иди, говорит, зовут!"
Удар судьбы, иначе не скажешь про то, что ждало меня в штабе. Но никого обвинять не имею права. Сама жизнь так распорядилась, и чтобы все понятно было, вернусь немного назад. Когда я после всех моих скитаний по тылам белых добралась до Берислава, до своих, куда приплыла ночью, вся мокрая, то сразу меня повели к начальству допрашивать. А я как переплыла? Плотик маленький сделала, на него камыш настелила и все трофеи офицерские сверху положила, в накрепко привязанной корзинке, которую сплела сама из того же камыша. Командир береговой охраны добрый такой, приветливый человек, все у меня выспросил как полагается, документы и трофеи забрал, потом говорит:
- Иди к печке обсохни, а я доложу о тебе по принадлежности. Ты молодец и будешь с наградой!..
Видят бойцы: сижу у печки и дрожу, одежа па мне мокрая, а я не раздеваюсь. И вот от жалости один боец приносит мне одежу на смену и говорит:
- На, хлопчик! Переоденься, пока высохнет твоя. Скинь ты ее, а то захвораешь.