Очевидцы утверждают, что такое ощущение возникало у них часто, когда они встречались с Владимиром Ильичем. Следя за его взглядом, старались понять, уловить, а как он оценивает то, что всех волнует, что об этом думает?
У нас нет возможности подробно пересказать весь разговор, который произошел на том вечернем заседании. Политбюро собиралось часто, и все, что случалось в мире и в стране, там находило немедленный отклик. И все, что там решалось, тотчас отзывалось на судьбе многих и многих.
"Опасность Врангеля становится громадной", - скажет Владимир Ильич через несколько недель. Вот об этой опасности и шла речь на Политбюро, и теперь все вспоминали, что Владимир Ильич предупреждал о том же и раньше и требовал двинуть больше сил на врангелевский фронт.
Еще позже он скажет, что Врангель и польские легионы Пилсудского - это "две руки" Антанты. Это ее новый поход против красной России, новая попытка удушить революцию в бывшей царской империи и вернуть ее в свой лагерь.
Орлик и Катя еще сидели на Курском вокзале и ждали приказаний, как быть дальше, когда в "Правде" и "Известиях", самых главных газетах Москвы, на первых страницах, где печатались сводки с фронтов, запестрела зовущая строка:
"На пана и барона!"
А имелись в виду Пилсудский и Врангель.
Никогда так часто не упоминалось слово "мобилизация", как в эти дни. До революции о нем редко слыхали и придавалось ему одно определенное значение: военное.
Большевики придали этому слову с первых дней революции более широкий смысл; оно стало обозначать всеобщий подъем народа на защиту республики от врагов и на строительство новой жизни. "Страна мобилизована" - так и писали газеты, так и говорили ораторы на митингах.
Казалось порою - ведь уже все подчистую мобилизовано, где еще возьмутся люди и средства для фронта?
Нет, не все. Находились новые силы, и армия все росла, сколько ни несла потерь.
В эти дни по всей Советской Республике прокатилась новая волна мобилизаций. "Все на помощь фронту!" - звали ораторы на митингах в цехах заводов и фабрик. "Все на разгром врага! Все на пана и барона!"
Как ни трудно было, фронт против Врангеля начали укреплять новыми дивизиями. Мы скоро увидим: туда, на юг, против вылезшего из Крыма новоявленного "спасителя России", будут брошены лучшие красные части. Лучшие командармы и комиссары поведут красные войска в бой с Врангелем.
Теперь, рассказав обо всем этом, поглядим, как отразились события последних дней на судьбе дружков наших - Кати и Орлика. Естественно, на наш взгляд, говорить прежде всего о них: они, Катя и Орлик, - герои нашего повествования, о них, понятно, и речь.
Так вот, раз уж так, скажем, что тот, кто услышал бы их разговоры между собой в эти дни, несомненно, воздал бы должное их сознательности и твердой вере в то, что Врангеля непременно побьют.
Мы уже видели, как воинственно задирался Орлик с теми, кто выказывал хоть малейшие признаки паники.
Но этим воинственный пыл Орлика далеко не исчерпывался.
- Слушай, - сказал он Кате, - пока придет ответ, что нам делать, я уже решил. Хочу в белогвардейский тыл ехать, в Крым. Как думаешь, пошлют меня или не станут?
- А что ты там будешь делать, голубчик?
- Как - что? Заберусь в штаб Врангеля и взорву его. Ежели дадут хотя бы пуд динамиту, - добавил Орлик. - Я бы взялся. А ты, Катя?
- Не знаю… Это не нам с тобой решать. Кого надо, того и посылают.
Орлик начал было горячиться, как это так, даже желания у Кати нет, скажи пожалуйста, какая покорность, и вообще так не рассуждают: "Не знаю…", "Это, мол, не нам с тобой решать". Кончил Орлик тем, что махнул рукой и сердито проворчал:
- Да ну! С тобой дело иметь!..
Катя помалкивала.
Наутро после этого разговора Орлик самостоятельно предпринял "операцию", о которой следует рассказать. Один, без подружки, пустился в город. Шел, пытливо приглядываясь ко всему, что попадалось на пути, и всё спрашивал у прохожих:
- А где тут у вас Кремль?
Был хмурый денек с резким северным ветром, пыль забивала глаза. Ну и ну, такой пылищи, едкой и всепроникающей, даже и в Таврии нет, так там земля голая, а здесь же все в камень одето!
В больших городах Орлик не жил, и вы, естественно, можете подумать, что он чувствовал себя каким-то потерянным, робел и терялся в круговороте московских улиц и переулков, среди великого нагромождения стен, то каменных, то деревянных, то в первом этаже кирпичных, а сверху - сложенных из тяжелых бревен, то высоких-превысоких зданий, у которых и крыши не видно, то почти рядом - самых настоящих избушек на курьих ножках. Нет, не это заставляло Орлика теряться и робеть.
Трудно сказать, откуда и как составилось у Орлика впечатление, что Москва - это город не то чтобы сказочный, как изображался в книжках город царя Гвидона из пушкинской сказки, которой в детстве зачитывался наш герой. Москва виделась ему в ореоле какого-то неземного сияния; казалось Орлику, что это уже давно не старая Москва, что революция все тут сломала, изменила и теперь это нечто вроде того города, о котором Орлик как-то читал в одной книжке. Называлась та книжка "Город солнца", и вот как раз таким чудесным городом солнца представлялась Орлику Москва на третьем году революции.
Иной подумает: да что Орлик, с неба, что ли, свалился? В стране война, разруха, голод, обнищание. О, все это наш герой, разумеется, слишком хорошо знал. Он, помните, любил с журавлиной высоты смотреть, но видел и то, что рядом происходит, и глаз у него был острый, с малолетства привыкший к лишениям жизни. Нет, Орлик это все учитывал, а вот как хотите, иначе представлять себе Москву не мог.
Не Москва же это просто, а столица мировая, где куются счастия ключи для всех рабочих и крестьян. Это, верил он, не какой-то там город, не буржуйский Париж или Лондон.
Но вот, видит Орлик, стоит на углу женщина в жалком рваном ватнике, продает стаканами семечки. Насыпала она и Орлику стакан этих семечек, деньги взяла немалые, а объяснить, где Кремль, не смогла.
- Я не бывала, не знаю, миленький.
- Небось приезжая?
- Нет, я тут сроду живу, за вокзалом.
- И никогда в Кремле не была?
- Говорю, ну даже и не видела, какой он. Возле Кремля ведь прежде одни знатные богачи жили. А мне-то что было там делать? Я пролетарка, без мужа. На фронте погиб.
У Орлика снялось сердце. Не мог он видеть бедствующих женщин, они ему напоминали родную мать - тоже одна-одинешенька, и что она там делает в Каховке, Орлик себе не мог представить. Белые, как видно, уже и туда добрались, страшно и подумать. Были у героя нашего два сухаря черных - отдал торговке семечками и пошел дальше. Встретились добрые люди и показали: туда, мол, иди, потом налево сверни, потом прямо и дойдешь, братик, до Кремля.
Орлик ждал, что на пути будут ему встречаться оркестры музыки с марширующими колоннами рабочих и красноармейцев и всюду он увидит красные полотнища и флаги, а на перекрестках встанут перед ним триумфальные арки с революционными надписями и венчающими их громадными молотами и серпами.
Оркестры духовой музыки действительно попадались, и арки из фанеры с красными флагами тоже встретились, и серпы и молоты - на плакатах. Но какой старой, унылой, запущенной казалась Орлику Москва в тот день! Прежнее представление рассеялось, а к новому видению Москвы он еще придет. Это не сразу дается - понять большой город, его душу. Месяца через три с лишним Орлику предстоит снова побывать здесь, и тогда он увидит Москву другими глазами.
Но это еще предстоит, а сейчас он шел и смотрел по сторонам и чем дальше, тем больше недоумевал.
Ничего сказочного не было.
И вдруг - уже ни на что подобное не надеясь - Орлик ахнул. Перед ним открылась многолюдная широкая площадь, мощенная камнем, а за ней вставало наяву почти сказочное видение - стена с зубцами, башни, теремки и купола, одно над другим, все в причудливом нагромождении, ну совсем как в пушкинском городе царя Гвидона!
Трепет обуял Орлика. Видал он виды, а такого еще не видел. Сердце сперва замерло, а потом быстро забилось в радостном волнении. Он и не помнил, как содрал с головы шлем. Долго стоял любуясь. Это - Кремль. Вот чудо, ты подумай!..
Мимо красноватой стены с высокой стрельчатой башней и часами на самом верху бежал трамвай. Рельсы пролегали как раз в том месте площади, где теперь Мавзолей и трибуны.
Трамвай - это было не совсем понятно; он нарушал впечатление сказки.
Орлик прошелся вдоль стены, потрогал седые, кое-где поросшие мхом кирпичи, чтобы потом мог сказать - он не только видел сказку, а и прикасался к ней.
У самой стены бросались в глаза могилы с увядшими и свежими венками и надписями на лентах: "Павшему в бою…", "Погибшему от рук белых наемников империализма…" Давно уже Орлик заткнул за пояс свой шлем и дивился, почему другие ходят по площади в шапках. И в ворота Кремля ныряют, тоже не сняв головного убора.
Он все выискивал, Орлик, к кому бы подойти да порасспросить о том, ради чего он и очутился здесь.
Часовой у Спасских ворот попался неприветливый, строгий. Лицо худющее, на носу ржавые железные очки. Лихо заломлена на голове серая окопная папаха.
Все же он старался понять Орлика.
- Ну чего тебе надо? Куда?
Орлик мнется, глаза косит в сторону, отвечает уклончиво:
- Да есть у меня дело.
- Какое дело? К кому?
И вдруг очкастый раскричался. Голос громовой, зычный, чуть ли не по всей площади слышно. Орлик уже и не знал, куда деваться, а тот все гудел:
- Ты чего? Это почему у тебя вид такой неподобающий? Ты при шашке и оружии, а без головного убора стоишь, - куда это годится? Э-э, братец! На губу хочешь попасть? Можешь посидеть!