В доме стучала посуда, позвякивали ложечки, горничные бегали в пристройку во дворе и обратно. Лунные блики лежали на больших медных кувшинах, стоявших у белой стены. Кувшины были устойчиво-широкие снизу и узкогорлые. Сейчас они напоминали таинственных маленьких человечков: присели на корточки и слушают, как кругло ворочается море или как цикады перепиливают синий, блестящий воздух.
Пушкин остановился в тени большого ореха в нерешительности. Возможно, сам того не понимая, хотел услышать теперь, из совершенно других уст, что-нибудь о себе. Голова бедовая, несносимая. По человечеству - жалко. Неужели и здесь было то же - сочувствие? Собственно говоря, он ведь и тосковал по сочувствию.
Даже, было, принял его там, у откоса, от двух немолодых крестьян, обездоленных - вот как выходило.
Отчего же сейчас сердце забилось, протестуя? Не дай Бог услышать, как Николай или, чего ещё не хватало, кто-нибудь из барышень обеспокоится его судьбой: а как же он, Пушкин, дальше? Как ему без нас? И добр ли Инзов? И нельзя ли хоть письмо к нему, и нет ли в Кишинёве кого, кто мог бы приютить...
Никем не произнесённые, им же выдуманные, ужасные эти слова жужжали в голове, перебивая цикад. Всё в той же тени, не решаясь из неё выйти, топнул ногой - раз, другой, лицо вдруг запылало, он возражал...
- Николай в седле тяжеловат, - сказал совсем другое генерал, и голос его разнёсся по всему двору. - Но конь - хорош. Вообще кони тамошние - что за прелесть. Копыто поставит - пятачок, там и козе тесно, а он вздрогнет только, не страх, Боже упаси, - тебя предупреждает и летит!
- Но Николай говорил: пропасти там - не здешним чета...
- "Николай говорил"! А как - иначе? Не обходить же! - Генерал голосом досадливо отмахнулся. - Я не о том. Доверие между конём и тобой удивительное. Ведь месяц всего тебе служит и знает, что месяц, а предан. Взаимность чувствует наподобие женщины или как дитя. Помнишь, Мари, как тебя вынесла та донская? Пряжка её звали?
- Пряжка...
- Александра надо подождать. Благополучно ли с ним? После дождя в горах опасно. Он в горы пошёл или к морю?
- Пушкин идёт, - вскрикнула Мария, когда он подошёл к ярко освещённой веранде. И все повернули головы к двери.
...А назавтра Мария показала ему удивительное: выпуклую, тугую и прозрачную оболочку. Цикады, оказывается, вылезали из собственной плоти, как змеи или раки. Он стоял, рассматривал огромную муху, вернее, слюдяной слепок с неё. Как вдруг подумал: Карлик, Карла, Нессельроде!
Мария сухим стебельком травы дотронулась до мухи. Пощекотала её, как живую. Потом повернула детское круглое лицо, засмеялась глазами, спрашивая: страшно?
- В Элладе вашей небось таких тьма была? На каждой ветке сидели. Представляете?
Она часто как бы дразнила его Элладой.
- Представляю. - Пушкин обошёл куст, разглядывая маленькое чудовище. - В Элладе не встречал, а в Петербурге есть один, чуть побольше...
- Кто же? - Девочка сделала такое лицо, будто без слов обещала хранить тайну.
- Карлик один, недоброжелатель.
Теперь и у него в руках была травинка, он ею обводил контуры мухи, как бы сравнивая: голову, насаженную прямо на плечи, общую кургузость, брюшко. Даже лупоглаз был Нессельроде; вытаращенно, вроде этой мухи, смотрел на мир. И перетянут так же (в надежде казаться стройным, что ли?) был статс-секретарь Коллегии иностранных дел, правая рука императора Карл Нессельроде.
- Александр Сергеевич, что же карлик? - напомнила Мария.
- О, карлик вполне договорился с царём тех мест! Царю нравилось, что он такой высокий, когда стоит рядом с карликом. А карлику нравилось, что он стоит рядом...
- А царь тех мест был добр?
Неужели она действительно приготовилась слушать сказку? Так мала?
- Царь тех мест был тучен. Но красив, - добавил он, подумав. - Своему карлику не чета. Ещё царь был забывчив на обещания. А обид не забывал...
Пушкин замолчал, задумался.
Чуть ниже пустого мундирчика, недавно ещё облегавшего тучное тельце, висела большая, начинающая краснеть ягода. Девочка протянула к ней руку, улыбаясь, как будто понимала, о чём он думает. Ничего она не понимала, не могла понять, просто не дано ей было понять той, другой его жизни. И никому из милых, образованных - он даже соглашался - умных барышень не дано было понять.
Ссылка... Перед самим собой, а ещё больше перед сыновьями и дочерьми Раевского принимался вид: изгнанник-то он - добровольный. Просто так взял и покинул Петербург ради краёв романтических.
- Александр Сергеевич, у вас глаза грустные... Отчего?
Вопрос был необыкновенен, а более всего голос, каким спрашивала Мария, почти ещё и не барышня - ребёнок, если не по годам, то именно потому, что могла задать подобный вопрос и смотреть также без жеманства.
- Привык к семейству вашему, а разлука не за горами...
- Как раз: за горами. - Она засмеялась собственному удачному слову. Розовая, батистовая, мелко вышитая по краю косынка соскользнула е плеча, повисла на ветке шиповника. Когда они выручали эту косынку, всё более цеплявшуюся за острые шипы, пальцы их сошлись в мгновенном прикосновении. Покраснели оба. Косынка же продолжала висеть, и Пушкин теперь взялся за дело сам.
Куст отпускал косынку неохотно, пружинился, тянулся. И когда борьба кончилась, оказалось: ветка пуста, огромной мухи или же, наоборот, маленького карлика на ней нет. И к лучшему! Не стоило вспоминать Нессельроде и с ним связанное в этих краях, где всё было - радость и отдохновение. В краях, где он очутился - конечно же по собственному желанию, - подавней тоске увидеть непохожее, хотя бы ту же, слегка перекроенную временем Элладу. В краях, где над горами в утреннем и вечернем тумане появлялась вот эта звезда, сиявшая сначала едва приметно - как теперь.
- Веспер, пастушья звезда, - объяснил он, любуясь вниманием Марии. - С её восходом выгоняли стада. И ждали с пастбищ вот в этот час...
- В Элладе?
- В Элладе.
- И здесь тоже, я видела, Ленту гонят в горы как раз на эту звезду. Выйдет Муса из сарая, посмотрит, поднялась ли до той ветки, и гонит. - Тоненькая ручка, обнажаясь до локтя, показывала на дерево.
Такой он её и запомнил навсегда, хотя потом встречал ещё много раз в своей подвижной и непредсказуемой жизни.
Такой он её запомнил вместе с кустом шиповника, вместе с глинистой, жаркой, почти оранжевой тропинкой и пушистым снопом травы, лезущим вверх из расселины в светлом теле скалы...
И ещё он запомнил боль. Он почувствовал эту боль, подумав о своей другой жизни, где он не был ни спутником, ни другом, ни весёлым молодым человеком, склонным к шутке и выходке. Ни даже поэтом, автором многих стихов, переписанных и затверженных наизусть не одними только барышнями. В той жизни он пребывал ссыльным, поднадзорным, наводнившим богоспасаемый Петербург возмутительными строчками.
ПУШКИН И АЛЕКСАНДР I
I
накомство с царями началось чуть не с младенчества.
Он гулял с Ариной по тихому бульвару спотыкливым шагом увальня, как вдруг почувствовал: всё изменилось. К нему приближался гнев. Может быть, по тому почувствовал, как напряглась и одеревенела рука няньки. А может, увидел очень высокие, очень блестящие сапоги на тонких ногах. Вокруг него сразу оказалось много сапог, но те - тонкие - притопывали особо.
Он дёрнул Арину за руку - уйти. Кто-то стащил с него картуз, голоса были неразборчивы. Он закинул голову: гнев смотрел на него как бы не одними глазами, ноздрями - тоже. И глаза и ноздри были круглы, темны...
На этом приключение кончилось. Родители узнали о нём из рассказа няньки. А он помнил не только то, что пересказывали родители. Приключение приобрело особый вес, особый смысл и стало одним из главных гостевых разговоров, когда Павел I внезапно скончался. От апоплексического удара. Цену этому удару знали, положим, все вокруг...