- Почему ж не глянуться. Он муж видный и лицом пригож. Вот сердечко то у Веруньки и начало оттаивать. Уж мы с Настасьей боялись, кабы не спугнул молодец… А он будто сам почувствовал, сколь хрупкий цветок в его руках оказался. Может, потому и сейчас не спешит.
- А она‑то, как думаешь, готова под венец пойти, далеко ли мысли об обители запрятаны?
- Кто ж об этом знает? Может, только сам Господь, что ее вразумил… Настасья никогда с дочкой о том не говорила, а тут как почувствовала, что она другую дорогу в жизни увидала, кроме той, что за монастырские стены ведет, вот и напомнила о долге, что каждой женщине завещан. Говорит, мол, твоя мать умерла, а ведь в тебе кровь ее течет больше ни в ком ее частицы нет, только, мол, в тебе. Ты уйдешь, и последняя кровинушка материнская вместе с тобой сгинет. Надо, мол, чтоб не только в небесах Олюшке место было, но чтоб и на грешной земле в ком‑то она жить продолжала. Вера, как мне Настасья сказывала, притихла поначалу, потом стала говорить, мол, все это суеверия, ересь, но, видать, успокоилась… Намедни говорит, во мне, мол, кровь матери течет. Я тут и понял, что в точку слова Настасьины угодили. Так что, думаю, теперь не о святой обители помыслы ее, а об обители мирской, о семье, о муже, о чадах. Вот так‑то, Егор Тимофеич. Поживем - увидим, как дальше‑то дело сладится.
- Что же ждать? Может, самое время Васильку сватов прислать, пока не раздумала, твоя дочка‑то? Ведь нынче доброхотов много развелось. Она, как я заметил, ни одной службы не пропускает, а среди прихожан, почитай, каждый и благожелатель, и утешитель. Наверняка ведь найдутся добрые души, укорят, что помыслы поменяла, что не о святом, а о грешном думать стала - а уж от разговоров таких недалеко от обители.
- Может, Тимофеич, ты и прав, - согласился посадник.
- А раз так, займусь‑ка я этим делом, пока не стала Вера наша Христовой невестой, - проговорил воевода деловито и, хитро усмехнувшись, закончил: - Уж больно, Василь Алексич, хочется на пиру веселом погулять!
На следующий день спозаранку воевода вызвал к себе Василька, намериваясь говорить с ним строго и по–отечески. Сотник не замешкался, и еще не расчирикались под теплыми солнечными лучами птахи, свившие гнездо под крышей воеводской избы, как он уже предстал пред Егором Тимофеевичем. Тот с удивлением увидел сверкающее, словно начищенный котел, румяное лицо Василька, хотел было начать разговор, но званый гость опередил его.
- С тобой первым, Егор Тимофеич, радостью своей поделюсь, - выпалил сотник голосом, задыхающимся то ли от охватывающего его счастья, то ли от спешки, с которой явился на зов воеводы.
Хозяин поднял бровь, уже понимая, о чем может идти речь.
- Говорил я давеча с Верой, с дочкой Василь Алексича, - уточнил он для порядка, будто не понимая, что о его тайной любви к этой девушке знало все княжеское окружение, - согласная она венчаться! Стать супругой мне! Я всю ночь глаз не сомкнул, только об этом и думал!
- Вот и ладно, вот и хорошо, - стал успокаивать воевода метавшегося по горнице возбужденного сотника.
- Согласна! Ты понимаешь, Егор Тимофеич! - говорил тот, сверкая синими, как васильки, глазами. - Говорит, это, мол, добрый знак, что имена у нас с отцом схожие. Верит, дескать, мне, как ему. Надеется, что такой же, как он, опорой для нее буду.
Руки сотника двигались будто сами по себе: то хватались за непокрытую русоволосую голову, то теребили ворот рубахи, то безжизненно опускались на рукоять меча, словно это была последняя опора в его жизни. Воевода с удивлением наблюдал за этими нервными движениями всегда спокойного и невозмутимого Василька, которого трудно было вывести из себя, а теперь представшего в совершенно необычной для себя роли.
- Согласная! - повторял тот, опять взмахивая руками.
- Слышу! Слышу я, - тем же спокойным тоном говорил воевода и, пытаясь внести в разговор деловую нотку, предложил: - Ты садись‑ка на лавку, Василек. Обсудим‑ка, что далее делать будем. Кого сватами к посаднику пошлем, какие подарки ему подарим, ну и, наконец, когда за столы пировать сядем.
От такого делового, приземленного подхода к его возвышенным чувствам, его неземной любви к ангельскому созданию сотник, опешив и открыв удивленно рот, опустился на указанное воеводой место на лавке. Так с открытым ртом он и сидел некоторое время, с трудом внимая словам воеводы и, кажется, совсем не понимая, о чем тот ведет речь.
Несмотря на обуявшую сотника радость, которая мешала думать о чем‑либо другом, кроме полученного от Веры согласия стать его женой, вернуться с небес на землю ему все‑таки пришлось.
Потом, после долгого разговора, раскрасневшийся от волнения и напряжения, Василько искренне благодарил воеводу, без которого в делах практических - не военных, а мирных - оказался совершенно несведущим младенцем. Воевода неожиданно предстал перед ним вовсе не таким суровым, как казался сотнику, который теперь после этого отеческого разговора почувствовал дружескую поддержку и был несказанно этому рад. У Василька, давно привыкшего к одиночеству и отсутствию близких, родилось ощущение, что снова рядом с ним находится его отец, оставшийся в памяти таким же молодым и сильным, каким он видел его в последний раз на пороге родного дома.
Чтоб еще раз поблагодарить человека, столь участливо к нему отнесшегося, сотник, прощаясь, обернулся на пороге, махнул головой, ударился о притолоку и, смутившись от своей неловкости и неожиданно нахлынувших чувств, быстро скрылся за дверью.
Воевода, довольный собой, потирал руки, предвкушая радостные хлопоты, которые хоть на время отвлекут его от праздности и дум о том, как осуществить несбыточные мечтания Михаила Ярославича.
Не мог Егор Тимофеевич предполагать, что совсем скоро другие заботы целиком поглотят его, не оставив времени на подготовку к свадьбе сотника, который неожиданно стал ему словно вторым сыном, отодвинув на второй план возмужавшего князя, вполне обходившегося без его советов и не нуждавшегося теперь ни в чьей опеке.
18. В ожидании известий
- Срам‑то какой, маменька! - причитала Ульяна, перебирая передник покрасневшими от холода пальцами.
- К чему убиваться теперь? Ну, тяжела Марья, так и что с того? Может, оно и к лучшему, - тихо вздохнув, проговорила Лукерья, взглянула на образа, перекрестилась, кивнула и, словно получив поддержку, повторила увереннее: - Может, оно и к лучшему, что у Марии дите будет.
- Куда уж лучше! - всхлипнула Ульяна. - Выгонит он ее теперь. Была девка для услады, а кому тяжелая‑то нужна!
- Эх, Ульяна! Видать, ты по сю пору так и не поняла, что не у простого мужика дочь твоя оказалась! Князь ведь он! Не выгонит! Ведь она его дите носит! - Старуха вздохнула.
- Говорила я ей… предупреждала… это что ж будет, - перебивали рассудительную речь всхлипы и вздохи. - Как теперь Юшко сказать‑то? Вот беда.
- Князь он! Дура бестолковая! - не выдержала Лукерья. - Куда он Марью теперича погонит! Вот пораньше‑то мог. А теперь наверняка жить ей в его хоромах! Ты про Малушу‑то хоть вспомни! Что с ейным сынком, от князя Святослава Игоревича прижитого стало! А–а, то‑то и оно! Князем Владимиром стал! Даже и ее имя за столько‑то годков из памяти не истерлось. Чем наша Марьюшка хуже той Малуши?
- Это ты, старая, запамятовала, что Малуша тоже не простых кровей, а дочка князя древлянского. Да и к тому же мать у князя Святослава умная была, она его и на путь наставила, чтоб своего сынка, прижитого от наложницы, не забыл. А наш‑то князь! Один-одинешенек! Ни отца, ни матери. Братьев и тех горохом по земле рассыпало, - бубнила Ульяна, не желая поверить вроде бы разумным доводам.
- Вот то‑то и оно, что один–одинешенек Михаил Ярославич! - ласково проговорила Лукерья. - Марьюшка ему сыночка родит, вот и не будет он одиноким. Чай, родная кровинушка! А про то, что Малушка княжеского рода, такую сказку наверняка опосля придумали, чтоб смерды надежд не имели дочек своих за князьями пристроить, - зло ухмыльнувшись, добавила она.
- Может, ты и верно говоришь, только сердце все одно тревожно.
- А ты не мучайся, что ж заранее сердце рвать, - вздохнула старуха, которая не хотела показывать вида, что на душе у нее тоже неспокойно. Она снова с надеждой взглянула на образа, перекрестилась и сказала мягко: - Нам с тобой, Ульяна, что‑либо изменить не по силам. Ни тебя, ни меня до сих пор в терему княжеском не привечали. А ей, сердешной, все ж таки свои хоромы отвели.
- Так несладко в тех хоромах! - воскликнула Ульяна. - Разве ж я не вижу, что она там, как птичка в силках.
- Те силки - не ковы железные! Сама она в плен сладостный ринулась! Никто не гнал, - заметила Лукерья и, помолчав, проговорила медленно: - Что дале меж ними станется, одному Богу ведомо! Будем, Уля, молиться за Марьюшку, глядишь, все у них сладится.