9
Ночь.
Чернотой наполнен воздух. Тьма, ровная и мягкая, как сажа, стояла прямо перед глазами. Даже под редкими фонарями не было обычных светлых конусов. Будто минуя воздух, свет падал сразу на землю и тлел на серо-желтом песке нешироким тихим кругом.
Он поднял голову. Звезды, звезды, звезды, звезды… густым и неровным посевом они засыпали небо. Искрились, сияли, поблескивали. У них хватало яркости, чтобы светиться, но не чтобы светить, даже всем скопом, всем своим бессчетным роем (сколько их? миллион? два? десять миллионов?) не в силах они высветлить хоть пятачок под ногами Жаксылыка.
Он постоял, чтоб приучить глаза к темени, но не приучил, она оставалась непроглядной. И тут - нет, не увидел и не услышал, а словно кожей почувствовал, что вокруг него кто-то вьется. Какие-то сгустки тьмы шныряют в воздухе, кружатся над головой, мечутся возле самого лица. Даулетов замахал руками, разгоняя, отпугивая нечисть, - бесполезно. Она все так же незримо, неслышно сновала вокруг. Еще раз взглянул вверх и догадался: летучие мыши. Какое-то смешанное чувство ужаса и гадливости охватило его. Впервые пожалел, что не курит, хоть спички были бы.
Он подошел к "Москвичу". Включил фары. Внимательно посмотрел, не шмыгнула ли одна из этих тварей в кабину, и сел, быстро захлопнув дверцу. И только тут иронически улыбнулся: "Зачем им в кабину? Чудак ты, друг Даулетов".
Свет фар выхватил полосу метров в десять - пятнадцать, и все. А дальше будто присыпано теменью. Ни отсвета, ни отблеска.
Жаксылык выбрался на шоссе и направился к Пескам старой Айлар. Ехал медленно, чтобы не проскочить холм, боялся, что не найдет, и удивился, когда вдруг понял, что отчетливо видит его, - он горбился на фоне искрящегося неба - звезды помогли.
По склону подниматься не стал. Не хотелось, но скорее просто испугался, хоть не признавался в этом и сам себе. Сидел у дороги, как раз в том месте, где когда-то вырвал у солдата-калеки буханку черного хлеба. Сидел, облепленный темнотой. Сидел, глядя на тусклые подфарники. Сидел и думал о своем одиночестве, будь оно проклято.
Думал о своем дурацком характере. Вечно он тянет, мямлит и сомневается там, где надо быть решительным и властным. И наоборот, когда следует уступить, переждать, затаиться - тут он как раз и заупрямится, и начнет во что бы то ни стало гнуть свое. И ведь всегда, всегда и всюду так. Простил Завмагу аварию, а от подарков взъярился. И с перемером то же. Нет чтобы подождать до конца года, вот будешь составлять новый план, тут и говори о лишних землях. Куда там! Набычился и конец - Сержанов не Сержанов, Нажимов не Нажимов, никого не видит - подавай ему перемер, и все тут.
Да уж коли начало искать, то сразу нужно было наотрез отказаться там, в обкоме. Не возьму совхоз, не справлюсь - и точка. Нет, уступил, ему неудобно, видите ли. А с позором уходить удобно?
Да и вся жизнь так. Мужчина, муж, называется. Не смог заставить жену родить хотя бы второго ребенка. С собственной женой не сладил, а собирается управлять сотнями людей. И с Шарипой…
Он думал о Шарипе. Даже не думал, а просто вспоминал ее лицо, глаза, волосы. Ее смех, ее соленые колкие губы, и чувствовал, что мысли его, какие-то еще неясные, невнятные, неразборчивые мысли, чуть пошевеливающиеся где-то на краешке сознания, что мысли эти легки и уютны.
Жаксылык смотрел на горизонт и не видел горизонта. Просто темень, пронизанная точечным светом звезд, плавно переходила в непроницаемую черноту. И ему стало казаться, что древний полог неба поизносился, поистерся за века. Истончился, одна основа осталась, и через нее, через эту редкую, ветхую, поистершуюся основу, пробивается какой-то яркий синий свет. Будто там за небесным пологом есть озаренное синевой, пронизанное искрящейся синевой, заполненное слепящей синевой беспредельное пространство.
Жаксылык встал, отряхнулся, сел в машину, и поехал в райцентр. К Шарипе. Не ведая, найдет ли ее. Даже надеясь втайне, что не найдет, поскольку не знал адреса. Известна ему лишь одна чудная примета - лодка перед домом. Откуда известна - сейчас уже не помнит! То ли сама Шарипа обмолвилась, то ли Сержанов говорил о причудах брата, то ли слушок пробежал по аулу, когда переехал к Сержанову отец Шарипы, которого Даулетов еще и не видел. Некогда было.
По лодке и нашел.
Было уже поздно, часов одиннадцать вечера, когда он постучал в дверь.
Шарипа будто ждала его. Отворила, не спрашивая кто. И все же изумленно вскрикнула:
- Жаксылык!
Он поцеловал ее тут же, в прихожей. Безропотную, счастливую.
- Ты не сердишься? - спросил Даулетов. Виноватым он чувствовал себя, почему - и сам не смог бы сказать.
- Проходи! - попросила Шарипа.
- Ты одна?
Она кивнула.
- Об этом надо было спросить, когда стучал в дверь. Даулетов смутился. Действительно, выходило, что вел он
себя весьма бесцеремонно.
- Не успел. Даже подумать не успел. Ты передо мной - и все исчезло…
- Слова у Жаксылыка Даулетовича необыкновенные, как будто он вынимает их из букета.
Он почувствовал насмешку в ее тоне. Наверное, говорил выспренне, но так уж получилось.
- Не ругай своего Меджнуна, ему суждено страдать и восхищаться… - ответил он в тон Шарипе.
- Если б даже поругала, от этого что-нибудь изменилось бы? Располагайся, сейчас будет чай.
Он подошел к тахте, но, прежде чем сесть, повторил свой вопрос:
- Ты одна?
- Конечно. Иначе не впустила бы.
- Ты уж, наверное, неделю как из экспедиции?
- Да, около того.
- А что ж отца не навестишь? - Жаксылык знал, что Шарила не появлялась в совхозе, а то бы аульский "беспроволочный телеграф" непременно известил бы его о таком событии.
- Он скоро и сам приедет. А там… - она махнула рукой. - Дядя пристанет: погости да погости.
- Отчего же и не погостить на самом деле?
- Да ну… А потом, работа, - это она сказала, уже стоя вполоборота, уже почти из двери кухни.
Сухо, скучно как-то прозвучал ответ. "Не нужен я ей, что ли?" - мелькнула ревнивая мысль. Поставив перед Даулетовым чайник и пиалы, Шарипа объяснила причину своего отказа.
- Надоели мне все переезды… все поездки… Устала я. Новое что-то звучало в настроении Шарипы. Прежде он такого не слышал. Считал ее сгустком энергии, неутомимой, считал заводной, неугомонной.
- Да ты ли это?
Она грустно улыбнулась:
- Не нравится?
- Не то что не нравится. Просто я не видел тебя такой.
- А какой ты меня видел? Мы с тобой встречались всего четыре раза. Да, четыре раза за шестнадцать лет…
Жгучей тоской дохнуло от этих слов.
"И ее я огорчил… Кому только не приношу несчастье своим эгоизмом? Занят собой, делами своими занят. А жизнь близких людей?.. Забываю о них…"
- Тебя, Шарипа, достаточно и один раз увидеть, чтобы…
- Опять слова из букета, - оборвала она.
- Да нет же! Я искренне…
Она была рядом, на тахте. Разливала чай в пиалы. Даулетов осторожно коснулся ее плеча, смуглого до неправдоподобия. Солнце степное и то не могло бы так затемнить кожу.
- Не надо. Слишком горячая рука. Спалишь всех. И меня, и себя, и еще двоих…
Он отстранился. Холодом тянуло от Шарипы. Жену, дочь вспомнила. В такой момент. - Ты жестока. Усмешка печальная скривила ее губы.
- Это я-то? - И вдруг вскрикнула истошно, надрывно: - Дура я! Дура!
Вскрикнула и метнулась к нему, как-то неуклюже обхватив руками враз и голову, и плечи его. И ткнулась лицом ему под подбородок, куда-то ниже кадыка. И запричитала сквозь всхлипы "дура, дура" и целовала, целовала его в ключицу, в грудь, в плечо, целовала сквозь рубашку. А он гладил и гладил ее по оголенным рукам, по волосам, по спине, гладил, запрокинув голову, чувствуя подбородком ее вздрагивающий затылок и медленно задыхаясь, сам не понимая, от чего - от счастья? от сдавленной гортани?..
Потом он долго лежал и смотрел в окно на звезды, пока они не зарябили перед глазами, как песчинки, поднятые бурей.
-
- Вставай, Жаксылык! - разбудила его Шарипа. - Скоро с моря подует утренний ветер.
Он не сразу сообразил, где находится и что с ним. - Почему ветер? - он не шелохнулся. - Мне нравится этот сон.
Она тронула волосы Даулетова, тронула легко и спокойно, будто прощалась.
- А в ауле ты должен быть еще до света. Не пугай семью, не смеши людей.
- Ты прогоняешь меня?
- Нет. Но час вора короток.
- Может, наш еще не истек?..
- Истек. Поэты говорят, что люди ничему не радуются вполовину, кроме половины подушки. Остальное должно быть целое. Даже счастье. А я согласна на половину счастья. И боюсь ее потерять. Уходи.
Нехотя поднялся Даулетов. Нехотя одевался. Уже в дверях он спросил:
- Когда увидимся? Она пожала плечами:
- Кто знает! Экспедиция наша направлена на Каракумский канал.
- А к нам, в "Жаналык"?
Она ничего не ответила, лишь провела ладонью по его щеке. Тихо-тихо, ласково-ласково. Щека была уже шершавой, но похоже, что ей это даже нравилось. Он попытался схватить ускользающую руку. Но не сумел. Дверь захлопнулась…