- Но с другой стороны, - рассуждал Борисов, обеими руками приминая песок и любовно выводя оградку вокруг башни, работал, старался, отдувал с глаз волосы, - с другой стороны, я сужу так. Какой ему резон обманывать? Чего он выгадает? Приговор ему - расстрел. А так - жить будет, жена, дочки. Да и не дурак же он последний, видит, что все к концу пришло… Нет, Григорь Иваныч, мое мнение: не обманет.
Склонив голову, Котовский задумчиво пересыпал песок из руки в руку. Глаза его после купанья красны. Слепит все ярче вода, режет солнце. Эскадрон с того берега убрался в деревню.
- А Матюхин? Клюнет, думаешь?
- Матюхин-то?.. - Борисов полюбовался своим сооружением из песка, затем без всякого сожаления пихнул ногой и отвалился на спину, завел под голову руки. - Ему ведь тоже большого выбора лет. Он сейчас каждому клочку должен радоваться. А тут - целый отряд!.. Думать, конечно, еще нужно, но не клюнуть он не сможет. Поставь себя на его место. Ну?
- Попался бы он мне! - Котовский стукнул по колену. - Ух, попался бы!
- Попадать ему расчета нет!
Борисов поднялся, стал проверять, высохло ли разложенное на песке белье. Нательную рубаху распялил на руках, посмотрел на свет. Спросил:
- Ты Эктова еще не брал на откровенность?
- Нет. Пока.
- А чего? Тронь, попробуй. Мне кажется, он уже достаточно намолчался. Глядишь, разговорится. Сразу все видно станет.
- Мусор, думаю. Ничего хорошего.
- Жить-то все равно хочет!
- Жить они хотят, все хотят! - с непонятным озлоблением процедил Котовский и сумрачно поднялся на ноги. Оглядывая себя, удивился, защипнул на животе складку и оттянул.
- Петр Александрыч, не толстею, а?
Борисов успокоил его:
- Да нет…
- Ничего, кончим вот с Матюхиным, на гимнастику налягу. А то запустил. Мне уже Черныш выговор сделал: "Ты, - говорит, - Григорь Иваныч, даже кормиться стал, как лошадь, - стоя…"
- На ходу, все на ходу, - подтвердил Борисов, собираясь.
Пока он сворачивал просохшее белье, комбриг энергично потянулся, несколько раз крепко согнул руки в локтях.
- А что, Петр Александрыч, если заглянуть вперед: вспомнят нас когда-нибудь, не вспомнят? Как считаешь?
Сидя на корточках, комиссар с интересом поднял голову. По лицу комбрига блуждала мечтательная улыбка.
- Должны бы, - высказался Борисов.
- А что, слушай, мы все-таки ничего были человеки, а? - помолчал и сам себе ответил: - Будь здоров!
Затем, глянув на удивленное лицо Борисова и как бы раскаиваясь в неожиданной минуте задушевности, отрывисто спросил:
- Ну, высохло твое барахло, нет? Плывем!
Снова оставляя на песке глубокие сыпучие следы, он побежал и бултыхнулся в воду.
Борисов поплыл на боку, удерживая в вытянутой руке выстиранное белье.
На берегу они оделись. Разнеженный купанием, Борисов хотел идти в деревню распояской, чтобы отдыхало тело, однако Котовский, посапывая и задирая подбородок, застегнул тесный ворот, захлестнул широкий с трещинами ремень, и комиссару ничего не оставалось, как сделать то же самое. Оба сразу оказались точно влитыми в форму, с той изысканностью в осанке и жестах, которая вырабатывается у военных командиров привычкой чувствовать на себе тысячи и тысячи глаз, а самому не смотреть ни на кого в отдельности, чтобы не бегали глаза, не вертелась голова.
На прогулки арестованного выводили поздно ночью. Дни напролет он находился в помещении, под охраной, с глазу на глаз с двумя молчаливыми латышами в коже.
В селе Медном штаб занимал большой дом в два этажа. Внизу, где раньше помещалась лавка, имелся чулан с отдельным входом со двора. Здесь ни латыши, ни арестованный никому не бросались в глаза.
Днем их вообще никто не видел.
В низком окошечке, несмотря на поздний час, горел свет. Пригнувшись, Григорий Иванович заглянул и удивился: оба латыша и арестованный меланхолически шлепали картами. Судя по всему, игра шла в подкидного дурака. Двое задумчиво подбрасывали карты, третий лениво бил. Никто не произносил ни слова. Кивок головой - и отбитые карты в сторону, все трое по очереди лезут в колоду.
Узнав вошедшего комбрига, латыши смущенно вскочили: не за делом застал! Поправили кожаные фуражки, одернули ремни, один цапнул со столика карты и сунул в карман тужурки.
С порога, прикрыв за собою окованную дверь, Григорий Иванович пристально уставился на арестованного. Эктов стоял с опущенными руками, с выражением терпеливой покорности на бородатом лице. Конвоиры один за другим незаметно выскользнули из помещения.
Керосиновая лампа с треснувшим стеклом стояла на шатком, сколоченном из досок столике. Григорий Иванович попробовал столик рукой, переставил лампу и, опустившись на табуретку, кинул ногу на ногу.
- Я забываю вас спросить, - начал он таким тоном, точно продолжая ненадолго прерванный разговор. - Ведь вы, кажется, дворянин?
Арестованный, глядя себе под ноги, уклончиво пожал плечами:
- Так получилось.
Суконные заношенные брюки висели пузырями на коленях, и совсем нелепым выглядел армейский ремень на крестьянской косоворотке. Пиджак лежал свернутым на голой лежанке, видимо, он подкладывал его под голову.
- Значит, первый в поколении, - проговорил Григорий Иванович и побарабанил пальцами. - Хутор имели, работников?
- Позвольте мне прежде всего сесть! - с неожиданным раздражением сказал Эктов и, не дожидаясь ответа, ногой придвинул табуретку.
Изучая собеседника, Григорий Иванович не переставал покачивать ногой. Раздражение бывшего штабс-капитана было как раз желательно, - в спокойном состоянии человек обычно многого не скажет, побоится. А для задуманной комбинации хотелось бы знать, что у арестованного на душе и в мыслях. Все-таки от этого зависело многое, если не все.
- В одиночку-то, наверно, трудновато приходилось? Хутор, хозяйство. Руки требуются.
Видимо, штабс-капитан догадывался о намерениях Котовского.
- Вы в каждом готовы видеть кровососа! - желчно усмехнулся он и опустил лысеющую голову, сунул в колени кулаки.
Потрескивала лампа, в приоткрытую дверь задувало с воли.
- Библиотеку, я слышал, собрали?
- Так, кое-что. Вечера длинные, делать нечего. К тому же, как вы знаете, у меня три дочери.
- Не замужем?
- Когда было?
- Да-а…
Снова помолчали.
- Знаете, недавно я ехал из Москвы, был по делу. Попалась в вагоне книжонка о Распутине. Тоже делать нечего - полистал. Любопытно.
- Что там любопытного? - скривился Эктов и еще крепче сжал коленями кулаки. - Позор. Сплошной позор! Династии, нации - чего хотите!
У Котовского изумленно подскочили брови.
- Нация-то при чем?
- Все при чем! - отвернулся Эктов и стал тереть лицо, чтобы прогнать раздражение и оживиться.
Нудное ожидание исхода вымотало Эктова вконец. Он никак не мог понять, для чего его сюда доставили. Для Антонова? Но он же покойник! Вчера вечером его водили наверх, сегодня Котовский сам спустился вниз. Вчерашний разговор ничего не разъяснил бывшему штабс-капитану. Комбриг расспрашивал об окружении Антонова, о базах повстанцев в лесу. Приглядывался он к нему, что ли? "А про Матюхина рассказывать?" - спросил Эктов. "А почему бы нет?" - ответил Котовский. Перебирая пальцами в неряшливой, отросшей за время заключения бороде, Эктов завел глаза, вызывая в памяти кряжистую фигуру командира Хитровского полка. Что он мог сказать о Матюхине? Тщеславен, неуступчив. Мечтал сам занять место Антонова, отсюда его постоянные стычки со штабом. Последняя ссора произошла по поводу трофеев, захваченных у курсантов. Антонов потребовал сдать все трофейное имущество. Матюхин заносчиво ответил: "Добудь сам!"
Ни вчера, во время разведывательного разговора наверху, ни раньше Эктов не делал попыток понравиться, показаться лучше, чем на самом деле. Дескать, каков есть, таким и берите! Если, конечно, нужен…
Он понимал, что его прощупывают вопросами, поворачивают так и эдак, примеряя для какого-то неизвестного дела. Что ж, смотрите, щупайте, я перед вами весь!.. Поворот разговора на Распутина был для него облегчением. Здесь остерегаться нечего. На фронте, в окопах, офицеры почем зря материли и фантастического мужика, и эту стерву царицу, немку, и безвольного мужичонку царя. У него, дурака, такое творится под носом, а он не видит! Да как же ему управлять Россией, если он в своей семье не может навести порядок?
Однако расправу с Распутиным штабс-капитан считал большой ошибкой.
- Пока Распутин был жив, он являлся козлом отпущения. Все неудачи можно было валить на него. И валили! И в это верили! А не стало его - кто теперь виноват?.. Царю надо было беречь Распутина.
Увлеченность, с какой штабс-капитан выкладывал перед ним свои наивные мысли, вызывала у Котовского невольную улыбку. Слепота, удивительная слепота! Царизм, как сгнившее на плечах платье, надо было не сохранять, а поскорее сбрасывать! Разве удержал бы какой-то Распутин народную ярость? Ведь достаточно было народу разогнуться и пошевелить плечом…
Настала очередь гасить усмешку Эктову.
- Видите ли, - проговорил он, с усилием превозмогая осторожность. - Я, если позволите, не соглашусь. Когда пришло сообщение об убийстве Распутина, я был в театре. Так что вы думаете? Весь зал встал и потребовал исполнения гимна. Гимна! - со значением добавил он и замолк, полагая, что о подоплеке этого факта собеседник догадается сам.
- Ну и? - подтолкнул Котовский, не понимая, что тут значительного.
- Я хочу сказать, - с неохотой пояснил штабс-капитан, - что этому самому народу всегда нужен царь-батюшка. Хороший ли, плохой ли, но нужен.
"Ага!" - с удовлетворением отметил Котовский.