- Власть ихняя, - с горечью признал Сидор Матвеич, тыча костылем в какую-то букашку под ногами.
- Какая же у них власть? От власти они бегают. Власть ваша, вы сами. Кого больше-то - вас или их?
- Поговори-ка поди с ними… - снова осмелел Милкин. - Чуть заикнулся - в яругу и башку долой.
- Ну вот, а ты говоришь - власть. У власти, у настоящей власти, суд должен быть, закон. Виноват - докажи. А какая же это власть: живот человеку размахнули, на воротах приколотили? Так только волки, если в овчарню заскочат…
Молчат, не поднимают глаз. Далее Милкин утих. Григорий Иванович подождал - и снова:
- Так теперь что, тебя за бороду хватают, а ты сиди, терпи? Так, выходит?
Первым не вынес Сидор Матвеич.
- А что делать, гражданин военный командир? Мужик - он ведь как веник смирный… Эх, чего языком молоть! Если бы на каждую оказию рот разевать, не только бороду, голову бы давно оторвали. Ведь ты бы поглядел, что тут было!
Оборвал зло, отвернулся и завозил плечами, словно то, чего не досказал, тате и зудело, так и просилось.
- Ну… Ну… - подталкивал Григории Иванович.
- А что - ну? Ладно, Антонов не власть. А был тут у нас Филька Матрос, в Шилове. И не где-нибудь, а в Совете сидел! Такого варнака днем с огнем не найдешь. Разговоры разговаривать не признает, орет во всю рожу, матерщины полон рот. Как кого заарестуют, к нему доставляют, а уж он решает, кого к стенке без разговоров, а кого к награде. Но если только он с похмелья - беда: сам же и шлепнет от изжоги организма.
- Жалко, - Григорий Иванович побарабанил пальцами по рукоятке шашки, - жалко - не дождался он нас!
- Его нету, другие есть, - смирно, прокашливаясь после долгого молчания, подал голос Милованов. Григорий Иванович даже вздрогнул: совсем забыл, что с этой руки у него тоже человек сидит.
По одному тому, как подобрались и стали слушать мужики, комбриг понял, что Милованов в Шевыревке но последний человек. Выдавала его и уверенная хозяйская повадка: этот человек привык, чтобы, когда он говорит, другие замолкали.
- Про Фильку - что… - Милованов махнул рукой. - Они с попом и без того от самогону бы сгорели… В Дворянщине у нас что было! Привезли один день ситец. Ну, ситец! Голышом все ходим… Так что вы думаете? Равноправие, говорят, - значит, всем будем давать поровну, чтоб никому не обидно. Ну, тоже вроде ладно. И ведь головы же садовые, стали на сам деле резать! На всех-то помене аршина и досталось, По-хозяйски это? Да я ладошкой больше прикрою, чем этим аршином. Нс издевательство это над мужиком?
Пристальный, обнаженный взгляд Милованова жадно караулил любую перемену на лице комбрига.
- Правильно, - согласился Григорий Иванович. - Это - вредительство.
- Ага. Теперь дальше гляди. С хлебом. Что ни день, то указ: сдавай то, сдавай другое. Заборы от указов ломятся. "Да мы же только что сдавали!" - "Не разговаривай!" И - гребут. И гребут-то как: с оркестром! Бабы, ребятишки воют, а у них музыка наяривает… Ну? Это власть? В силах это мужик вынести?
Говорил Милованов, как камнем бил. И заметно было - ждал: ну дрогни, хоть сморгни, ведь крыть-то нечем!
Пальцем комбриг полез за ворот гимнастерки, потянул. Минута прошла в молчании. Неприятная минута.
- Это произвол, - обронил наконец Григорий Иванович. - За это спросят. Спросим!
Вот-вот! В усмешке Милованова просквозило нескрываемое торжество.
- Кто спрашивать-то будет? Свой же и спросит. Знаем мы.
- Плохо знаешь! - отрезал Котовский. - У нас спрашивают так, что… В общем, не пожелаю ни тебе, ни кому другому!
Милованов глумливо промолчал, всем видом показывая: дескать, говори, говори… Григории Иванович искоса взглянул на него, но ничего не сказал.
Жалея, что нарушился такой хороший, задушевный разговор, Милкин с сочувствием проговорил:
- Оно, конечно, за каждым разве углядишь? Москва далеко. Ленин-то, говорят, за голову схватился, когда узнал, что сделали с мужиком, с разверсткой этой самой…
Нет, такой помощи комбриг не хотел.
- Не мели, не мели, - остановил он Милкина. - За голову… За голову тот хватается, кто сдуру наломает. А с разверсткой все по плану было, сознательно пошли. Да, по плану! - с раздражением повысил он голос, заметив, как изумленно вылупились мужики. - И знали, что которые из вас за топоры возьмутся. Все знали! Ну а что делать, по-вашему? В городах люди мрут. Или ты думаешь, что Ленин как мачеха какая? Одним, значит, все, а другим ничего? У вас тут самогон гонят, а там ребятишек на кладбище таскать не успевают. Ему надо всех накормить, за всех душа болит. Вот и пошли на разверстку… Тоже - плачешь, а идешь.
Кажется, оправдывайся он незнанием, вали всю вину на таких, как Филька и другие, мужикам было бы легче. А так… что же получается-то?
Сцепив руки, Милованов вертел большими пальцами.
- Значит, - промолвил он, угрюмо выставив бороду, - земля наша, а что на земле - совецко? Солому надо жрать, чтобы так хозяйствовать!
Медленно, медленно поворотился к нему Котовский. Мужики не дышали: Милованов бухнул о том, из-за чего весь сыр-бор… Григорий Иванович не спеша поизучал его, сощурился.
- Значит, когда вам землю, то на, возьми, да еще защити вас от тех хозяев, а когда от вас потребовалось по куску отдать, так вы за топоры, за вилы? Ишь ведь какие фон-бароны сразу стали! А подумали бы своей головой: кто вам землю-то дал? Забыли? И неужели вы отсиделись бы тут, если бы мы там кончились? Живо бы прежние хозяева налетели, притянули бы вас за землю! Прошел же у вас тут Мамонтов. Что, хорошо было? Поправилось?
- Известно - генерал, - вздохнул Сидор Матвеич, укладывая на костыль дрожащие руки.
- Генерал!.. А если бы не генерал? А если бы вашу Шевыревку какой-нибудь немец занял? Он что - не забрал бы хлеб, вам оставил?
- Немец-то? - Сидор Матвеич убито махнул рукой. - Немец чисто гребет. Зернышка не оставит.
- О! Вот видишь! А кто сюда немца не пустил? Кто генерала вытурил? Кто загораживал вас, пока вы тут этот свой хлеб выхаживали и убирали? Ну, кто? Солдат. Рабочий. Мужик. Так почему же вы накормить их нс хотите? Почему не поделитесь? По-человечески ведь просят! Они ж не только за себя, они и за вас бились. Собаку, которая двор стережет, и ту кормить положено. Трудно понять, что ли?
Тишина. Ни одна голова не поднималась. А что, в самом деле, возразишь? Понять не трудно, чего там не понять. Отдавать - вот чего душа не переносит. Свое - оно и есть свое.
Не вынес молчания и завозился Иван Михайлович Водовозов, сидевший до сих пор незаметно. Пока шел спор Котовского с мужиками, он угрюмо смотрел себе под ноги и, морща лоб, о чем-то напряженно размышлял.
- Солдат - что? - задумчиво проговорил он. - С солдатом мы бы поделились. Солдат не объест. Буржуйцев разных неохота кормить. Как паразиты живут.
- А я о чем? - обрадованно подхватил Милованов. - И я про то же самое!
- Ты погоди, - Иван Михайлович даже не взглянул на Милованова. - С тобой разговор другой. Тебя если и потрясти маленько - не обеднеешь. Ты вон свиней пшеницей воспитываешь, а люди хлеб над горсточкой едят.
Милованов вспыхнул и тревожно метнул взгляд на Котовского.
- Замолол! Я, что ли, виноват, что вы на зиму не запасли?
- Было бы из чего - запасли бы, не дурней тебя, - продолжал Водовозов. - Ты вон земли нахватал - управиться не можешь, людей нанимаешь, а через наш надел старуха перескочит. Тебя чуть прижмет, ты в поземельный байк идешь, ссуду берешь, а я куда сунусь, если у меня семь тощих собак в хозяйстве?
- Про землю не мне жалуйся! - отрезал Милованов. - Землю мужикам сам Ленин отдал.
- У нас-то не Ленин раздавал, - прищурился Водовозов. - И ты это хорошо знаешь.
Милованов заерзал.
- Что же молчал-то, когда время было? Земли было - бери сколько можешь.
- Ишь ты как запел! Поди-ка поговори тогда с вами. Сыпок твой распрекрасный… Ему в оглоблях ходить, а он… Глотку свою в двадцать диаметров разинет, переори- ка попробуй вас!
- Не мели, не мели чего зря! - прикрикнул Милованов, не переставая поглядывать в сторону Котовского. - Ты о деле говори. Глотка! Вот ты глоткой-то и работаешь. У людей на руках мозоли, а у тебя на языке.
- Это у меня на языке?! - взвился Водовозов и, наступая, стал взглядывать то на голову, то на ноги обидчика. - Да я тебе сейчас такую мозоль поставлю!
- Не лезь, не лезь, хвороба, - отпихнул его Милованов. - А то как ткну, сразу сопли высушу!
- Ты?! Мне?! Ах-х ты…
И быть бы драке, не вмешайся мужики. Водовозова и Милованова схватили за руки, усовестили, развели по местам.
- Ну-ну, - усмехнулся Котовский, пощипывая усики. - Жизнь, я гляжу, у вас…
Водовозов снова вскочил, никак не мог успокоиться.
- Жить, Григорь Иваныч, потом будем, сейчас бы справедливости добиться!
Лицо его горело. В деревне Иван Михайлович славился своей небывалой невезучестью. За что бы ни принялся он, все у него выходит не так, как у людей. Корову заведет - она в короткий срок сделается неудойной и шкодливой, как коза. Теленок народится - от поноса изойдет. Свинья, извечная крестьянская копилка мяса на зиму, и та не приживалась. У соседей свиньи как свиньи, а у Водовозова тощие, длиннорылые, ногастые, точно собаки. От постоянных неудач Иван Михайлович настолько озлобился, что стал, как говорили в Шевыревке, человеком неверешным: ему одно, а он в ответ совсем наоборот. Словно кому-то в отместку… Кроме того, с Миловановым у него давнишние нелады из-за дочери Насти: миловановский парень Шурка не давал девке проходу, однажды Иван Михайлович даже погнался за ним с вилами.
Возвращаясь к разговору, комбриг показал Водовозову, чтобы он сел и успокоился.