Начальник штаба и комбриг переглянулись над его головой.
- Слушай, - сказал Котовский, - тебе бы полечиться надо, а?
"Вот, вот… - Бледные губы солдата тронула усмешка некоего превосходства. - Лечиться… Их лечи, соблюдай свой закон! Не воюет он с ранеными… А они вот вылечатся, так еще покажут. У них-то свой закон!"
- Погодим маленько, - произнес он нарочито врастяжку и твердо глянул в глаза комбрига. - Не время пока.
Взгляд его, насыщенный неукротимой яростью, заставил замолчать обоих. Не только комбригу, еще по каторге знакомому с такой отчаянной решимостью людей, но и молоденькому начальнику штаба стало понятно, что человека, настолько заряженного ненавистью, не заставят отступить от своего никакие угрозы, - умрет, но доведет задуманное до конца.
"Наломает, черт, дров!" - решил Котовский, когда возмущенный солдат ушел.
"Голос мести!" - чуточку высокопарно подумал начальник штаба и не смог подобрать подходящего слова, чтобы определить, какая сила помогает жить и действовать этому вконец обессиленному, но не поддающемуся человеку.
Емельяну в штабе отвели боковушку рядом с узлом связи, где сидел дежурный телеграфист и стучал ключом. Емельян понемногу приходил в себя и, дожидаясь, когда уйдет бригада и оставит его хозяином в деревне, обдумывал первые шаги учрежденного ревкома.
Он заявлялся в штаб с утра, запирался в боковушке, закуривал и, раздышавшись, уняв злой кашель, подолгу стоял у окошка. Во дворе Черныш, ординарец комбрига, сосредоточенно занимался любимым делом - чистил лошадей. Под окном, на завалинке, день-деньской толокся народ. То обстоятельно и складно вязал о деревенском житье мужичонка Милкин, лодырь и пустоболт, то раздавался сдержанный бас Девятого, которого мужики, как и бойцы, уважительно называли по имени и отчеству: "Владимир Палыч", то приплетется, не усидев дома, ветхий Сидор Матвеич, грамотей и начетчик, уважаемый в Шевыревке и округе за ясный ум и древность. А через день или два на завалинке стал появляться осмелевший Милованов, какая-то дальняя родня Путятина. Раньше в этот богатый двор он приходил лишь по большим праздникам, гостем, сейчас ворота стояли настежь - заходи любой. Хорониться от людских глаз у Милованова причины были: сын его, Шурка, находился у Антонова. В первый раз, увидев Милованова у себя под окном, Емельян натянулся струной, но сумел себя пересилить. Он считал, что оба Миловановы, отец и сын, одного поля ягода. "Ну ничего, дождетесь!"
Прикрыв глаза и пуская через нос густые струи дыма, Емельян слушал, как под окном бестолково гомонили мужики. Завалинка для них теперь словно медом намазана, как утро - все сюда. Вот и сейчас Емельян узнал надтреснутый голосишко Сидора Матвеича.
- Скажи ты нам, - допытывался у кого-то старик, - что это за меньшевики такие?
Установилась тишина, и слышно было, как старик, не в силах унять дрожь в руках, возит по земле костылем.
- Ну… меньшевики (бас Девятого)… Ясно дело: меньше их, вот они и зовутся меньшевиками.
- Ага, так… А большевиков, выходит, больше?
- Ясно дело. - Голос эскадронного зазвучал уверенней. - Меньшевики- они, суки, всегда у большевиков за хвостом ходили, и те их в вожжах держали, если по-вашему сказать. Ну а теперь, вишь, хвост задрали, изнанку свою стали выворачивать.
- В Ленина, случаем, не они стреляли?
- А кто же еще? В троп, в закон… Они самые.
- А почему, скажи, - опять подслеповато сунулся Сидор Матвеич, - почему за границей-то Советской власти нету? Али они дурнее нас? - и руку к уху ковшичком приставил.
"Ох, допрыгаешься, дед! - пожалел его Емельян. - Каждой дыре гвоздь".
- Не дурнее, - рассердился эскадронный, - а отсталое! Понимать надо! Старый человек, а… Просто мы первые. А потом и ихняя очередь придет. Вон в Германии… бунтовали.
- Немец? - удивился Сидор Матвеич. - Ну, мужики, ежели уж немец не утерпел… А японец? Про японца ничего но слыхать? (Старик три года провел в японском плену.)
- За японца не скажу. Но тоже не отсидится, тоже хлебнет с наше. Вот увидите. Мы-то уж отмучились, а им еще все впереди.
- А правду говорят, - быстренько ввернулся Милкин, - что жить по "Интернационалу" будем?
Эскадронный растерялся.
- Ну… как тебе сказать… Чтобы безошибочно утверждать… А тебя это с какой стороны-то интересует?
- Да слух идет, что сначала надо все до основания разрушить и разорить. Землю вверх пластом перевернуть, речки перекипятить. А мужиков, говорят, всех поголовно будут крутым кипятком ошпаривать.
Девятый возмутился:
- Эх, за такие-то слова, в трои, в закон!.. Это же кулак в тебе говорит, контрик!
От страха у Милкина остановились глаза, не рад был, что ввязался на свою голову.
- Ты сначала сообрази, - сжалился над ним эскадронный, - а потом и говори. А то ведь… понимать же должен! Еще что вам непонятно? Давайте, покуда время есть.
- А эти вот, - Милкин, запинаясь, подбирал слова, - у нас которые… Ну, союз крестьянский трудовой. Эти от кого произошли? Не с бухты же они барахты объявились?
- Эти… - Девятый солидным кряканьем осадил свой голос еще ниже. - Я вас так спрошу, мужики, по-вашему. Скажите вот, ежели жеребца назвать коровой, ты его станешь доить? А? Оно, может, его и есть за что подергать, да толку-то? Верно? Га-га-га… Та же самая контра и эти ваши… с союзом. В ту же масть.
Хохотал эскадронный заразительно, но мужики выжидающе молчали: может, отсмеявшись, добавит еще чего, пояснее?
- Ну что вы? - удивился Девятый. - Опять не поняли?
Слушатели переглядывались, подталкивали Сидора Матвеича, понуждая его не молчать, сказать что-нибудь. Если что и ляпнет старик не так, какой с него спрос?
В это время сверху, как с небес, раздался голос комбрига (оказывается, он стоял в штабе у окна и слушал):
- Палыч… Ну что мне с тобой делать, а? Опять за свое?
Эскадронный оторопело вскочил, задрал голову (ну так и есть: стоит!).
- Да я ж… как лучше. Своими словами, для понятности.
Погоди. Я сейчас.
Комбриг надел фуражку и спустился вниз. Мужики во главе с престарелым Сидором Матвеичем почтительно поднялись, он с каждым поздоровался за руку. Девятый, дожидаясь, в душе казнил себя: "Вот всегда так. Хочешь как лучше, а получается…"
Григорий Иванович знал, что поговорить с пародом эскадронный любил и говорил, как правило, толково, убедительно. Не случайно кавалеристы его эскадрона считались самыми боеспособными, и нигде, как у него, была высокой прослойка коммунистов. Время от времени политотдел бригады забирал у него бойцов, чтобы укрепить другие эскадроны. Люди у Девятого росли быстро. Но в то же время эскадронный не мог удержаться, чтобы, как говорил комиссар Борисов, чего-нибудь не отчебучить. Бобыль и бессребреник, Девятый испытывал неприязнь к деревенским людям, которые, как он считал, из жадности превращают всю свою жизнь в стяжательское житие.
Красноречивым вздохом комбриг показал, что всякому терпению имеется предел.
- Ох, Палыч, Палыч… характер у меня мягкий, вот что тебя спасает. Давно-о бы тебе в обозе быть…
У эскадронного оскорбленно вытянулось лицо: при посторонних-то!
- Ладно, Григорь Иваныч. Чего сейчас об этом говорить?
- Я гляжу, волю взял спорить? - в голосе комбрига звякнули угрожающие нотки.
Закаменев лицом, эскадронный мрачно вскинул руку к козырьку:
- Разрешите идти?
Дождавшись, когда он скрылся с глаз, словоохотливый Милкин произнес с нескрываемым уважением:
- Самостоятельный мужчина!
- Ничего, боевой, - подтвердил Котовский, жестом пригласил всех садиться и сел первым, привычно устроил шашку между колен.
Мужики стали рассаживаться, соблюдая какой-то деревенский чин. Ближе к комбригу оказались Сидор Матвеич и Милованов. С самого начала Котовского поразил неприятный миловановский взгляд - прямой и наглый, как у барана; приглядевшись, он понял, отчего это: глаза у Милованова были голые, без ресниц.
- Кто-то из вас… ты, кажется, спрашивал про "союз трудового крестьянства".
- Я, я! - радостно закивал со своего места Милкин. При рассаживании его задвинули дальше всех, и теперь он старался выдвинуться поближе.
Комбриг едва заметно усмехнулся.
- Сам-то записался, нет?
От такой прямоты Милкин опешил.
- Да ведь… если, к примеру…
- Не бойся, говори. Сам же завел.
Ища поддержки, Милкин зыркнул вправо, влево, - мужики сидели, уставив глаза в землю. Дескать, сам затеял, сам и расхлебывай… Отчаяние взяло у Милкина верх над вековой осторожностью.
- Ну, а что бы ты-то на моем месте сделал? Или отказался? Плачешь, да пишешься! Это слезы наши, а не союз. Голова-то одна, вот за нее и держишься.
- У тебя одна, да у него одна - уже две!
- Так и у него она тоже одна-разъединственная! Вот ведь какое дело, товарищ командир.
У Милкина была своя правота, и он гнул ее уверенно, нисколько не сомневаясь.
- Это все понятно. - Григорий Иванович отчетливо чувствовал напряжение всех, кто сидел вокруг. Затаились, молчат, но каждый ждет, как повернется разговор. А ну вскочит и затопает ногами, да еще прикажет похватать и посадить под караул? - Но вот чего не понять: почему ото ни за свою держитесь, а они за свою - не очень? Может, у них запасная есть?
Милкин хмыкнул:
- Им-то чего бояться? Их - сила!
- Сила? А тогда зачем они вас заставляют записываться? Видно, без вас у них силы не хватает. Я, например, так понимаю.
Попал… Мужики качнулись, пронесся дружный вздох. Милкин, уступая, забормотал:
- Может, оно и так, не знаю. С нами не советовались.