Улицы были переполнены и шумны, а небо, пронзённое громадами Дуомо и Дворца Синьории, было безоблачным и сапфирно-синим. В воздухе разносился запах колбасы, и молодые продавцы - почти дети - стояли у лавок, криком завлекая прохожих. Этот рынок так и назывался - Иль Баккано, место крика. Леонардо купил для себя и Никколо жареного мяса, бобов, фруктов и бутыль дешёвого вина, и они пошли дальше по улочкам и рынкам. Навстречу им попадались испанские мавры со свитами рабов, мамлюки в полосатых одеждах и широких тюрбанах, татары из Московии и монголы из Китая; и купцы из Англии и Фландрии, что уже распродали привезённые шерстяные ткани и теперь держали путь на Понте Веккио покупать всякие мелочи. Никколо весь обратился в зрение, когда они проходили мимо "ночных бабочек", стоящих вместе со своими хозяевами-купцами в тени, под навесами гильдий. Эти шлюхи и содержанки демонстрировали бриллиантовые ожерелья и дорогие платья - сливового, лилового, багряного, персикового цвета. Леонардо и Никколо миновали лавку за лавкой, отпихивая молодых разносчиков и старых, изнурённых болезнями нищих. Они плыли в толпе торговцев, горожан и гостей, как щепки в море.
- Эй, Леонардо! - окликнул торговец, а за ним и ещё один, едва Никколо и Леонардо завернули за угол. Затем на них обрушился птичий гомон - это продавцы встряхивали маленькие деревянные клетки, набитые лесными голубями, совами, ласточками, колибри, воронами, орлами и всевозможными лебедями, утками, гусями и цыплятами. Когда Леонардо подошёл ближе, птичий галдёж оглушил его ещё больше, чем вопли торговцев и покупателей.
- Сюда, мастер! - крикнул рыжеволосый человек в поношенной куртке с рваными рукавами. Он размахивал двумя клетками, в которых сидели коршуны. Одна птица была чёрной, с вилообразным каштановым хвостом, другая - поменьше, тоже чёрная, но с хвостом иззубренным. Они бились о деревянные прутья клетки и угрожающе щёлкали клювами.
- Купи их, мастер, пожалуйста, они ведь именно то, что тебе нужно, верно? И взгляни только, как много у меня голубей, разве они тебя больше не интересуют, мастер?
- Коршуны действительно великолепны. - Леонардо подошёл ближе, а прочие торговцы вопили и взывали к нему так, словно он нёс святой Грааль. - Сколько?
- Десять динаров.
- Три.
- Восемь.
- Четыре, и, если ты не согласен, я поговорю с твоим соседом, который так машет руками, словно сам вот-вот взлетит.
- По рукам! - сдался торговец.
- А голуби?
- За скольких, маэстро?
- За всех.
Леонардо хорошо знали на этом рынке, и кое-кто из птицеловов и просто любопытных потихоньку стали окружать его. Мелкие торговцы старались пользоваться этим вовсю, продавая всем всё подряд.
- Он безумен, как Аякс, - сказал старик, который только что продал нескольких голубей и воробьёв и был так же воодушевлён, как теснившиеся вокруг молодые нищие и уличные головорезы. - Он выпустит этих птиц, сами увидите.
- Я слышала, что он не ест мяса, - говорила одна хозяйка другой. - Он отпускает птиц на волю, потому что жалеет бедные создания.
- Всё-таки лучше не смотреть прямо на него, - заметила другая, крестясь. - Может, он колдун. Сглазит тебя и завладеет твоей душой.
Её товарка вздрогнула и перекрестилась.
- Никко! - позвал Леонардо ученика, шнырявшего в толпе. - Поди сюда, будешь мне помогать.
Когда Никколо появился, Леонардо сказал:
- Если отвлечёшься от поисков шлюх, сумеешь узнать кое-что о научных наблюдениях.
Он сунул руку в клетку с голубями и схватил одного. Птичка испуганно вскрикнула; вытаскивая её из клетки, Леонардо ощутил, как бьётся в его ладони её сердце. А потом он разжал руку и смотрел, как голубь улетает. В толпе смеялись, шутили, и хлопали, и просили ещё: Он вынул из клетки другую птицу, выпустил и её. Его глаза сузились так, что почти закрылись; а когда он смотрел вслед голубю, который так неистово хлопал крыльями, что только шум толпы мог заглушить эти хлопки, то, казалось, целиком ушёл в свои мысли.
- А теперь, Никко, я хочу, чтобы птиц выпускал ты.
- Почему я? - Никколо отчего-то не хотелось касаться птиц.
- Потому что я хочу делать зарисовки, - сказал Леонардо. - Или это слишком для тебя трудно?
- Извини, мастер. - Никколо полез в клетку. Поймать птицу ему удалось не сразу. Леонардо начинал терять терпение, хотя крики и насмешки толпы совершенно его не волновали. Никколо выпустил одну птицу, затем другую - а Леонардо делал наброски. Он стоял, замерев, словно в трансе, лишь рука его шустрым хорьком металась над белыми листками, словно жила собственной жизнью.
Когда Никколо выпустил ещё одну птицу, Леонардо сказал:
- Видишь, Никко, птица, торопясь подняться, бьёт крылами над телом. А Теперь взгляни, она пользуется хвостом, как человек руками и ногами в воде: принцип тот же. Она ищет воздушные течения, что клубятся, невидимые, вокруг городских домов. Ну вот, скорость погашена раскрытым и распростёртым хвостом... Выпускай ещё одну. Видишь, как разошлось крыло, чтобы пропустить воздух?.. - И он сделал под одним из набросков пометку зеркальным шрифтом: "Планируй так, чтобы, когда крыло поднимается, оно оставалось бы проницаемым, а когда спускается - становилось бы цельным".
- Ещё, - велел он Никколо, и когда птица исчезла в вышине, улыбнулся так, словно душа его только что вознеслась в воздух, словно он наконец вырвался на свободу из всех своих бед. Он сделал ещё одну пометку: "Скорость гасится развёртыванием и распростиранием хвоста; так же раскрытие и опускание хвоста одновременно с раскрытием крыльев останавливает их в самом быстром движении".
- Голуби кончились, - сообщил Никколо, показывая пустые клетки. - Ты хочешь выпустить и коршунов?
- Нет, - рассеянно сказал Леонардо, - их мы возьмём с собой.
И вместе с Никколо стал проталкиваться через редеющую толпу; будто отражая изменившееся настроение Леонардо, небо затянули тучи; мрачные, усыпанные мусором улицы приобрели новый, зловещий вид. Продавцы птиц по-прежнему окликали Леонардо, но он не обращал на них внимания - впрочем, на Никколо тоже. Он внимательно просматривал на ходу свои заметки, словно пытался расшифровать старые руны.
- Леонардо? - позвал Никколо. - Леонардо...
- Да? - Леонардо выпустил записную книжку, и она вернулась к нему на бедро, прикреплённая к поясу полоской кожи.
- Ты выглядишь... сердитым, - сказал Никколо. - Ты снова сердишься?
- Нет, Никко, не сержусь. Просто думаю.
- О летающей машине?
- Да, - сказал Леонардо.
- И... о Сандро?
Леонардо был захвачен врасплох.
- Ну... да, Никко, я думал о Сандро.
- Значит, мы его навестим?
- Да, но позже.
- Разве ты не хочешь сейчас увидеться с ним? Нам как раз по дороге.
Леонардо заколебался. Он не мог идти; он ещё не был готов встретиться с другом один на один.
- Я ещё не придумал, как лучше помочь Сандро, - сказал он наконец.
Они проходили мимо "колеса банкротов". Те сидели на мраморном полу, на площадке, сделанной в форме тележного колеса. Раздетого, обвязанного верёвкой должника втаскивали на крышу рынка, а внизу уже собиралась толпа - поглазеть, как его спустят на гладкий холодный мраморный пол. На одном из рыночных столбов висела табличка:
"С прилежанием следи за теми малыми суммами, что тратишь ты на ведение дома своего, ибо именно они опустошают казну твою и пожирают богатство, и так деется постоянно. И не покупай всех отменных яств, кои приглянутся тебе, ибо дом твой подобен волку: чем более дашь ему, тем более он пожрёт".
Человек, спущенный на верёвке, был мёртв.
Леонардо обнял Никколо за плечи, словно желая защитить его от смерти. Но вдруг испугался сам - испугался, что его "неизбежный час", возможно, не так уж далёк. Ему вспомнился постоянный сон о падении в бездну - и он содрогнулся, потому что в самой глубине души верил, что ядовитые фантазии снов - истинная правда. Если они овладевают душой спящего, то могут отразиться и на мире, что окружает его.
Леонардо же видел свою Великую Птицу: она падает... разбивается...
- Леонардо ?.. Леонардо!
- Не волнуйся, мой юный Друг. Со мной всё в порядке.
И больше они не обменялись ни словом - покуда не оказались за городом. Здесь, в холмистом краю к северу от Флоренции, лежали заливные луга и поросшие травой поля, долины и потаённые гроты, тропинки, проложенные скотом и повозками, и виноградники, заросли тростника и тёмные шеренги елей, каштанов и кипарисов, и оливковые деревья блестели серебристой листвой при каждом порыве ветра. Тёмно-красная черепица на крышах хуторов и розовато-коричневые колонны вилл казались естественной частью здешней природы. Тучи, затемнявшие улицы Флоренции, рассеялись - и солнце с высоты омывало окрестности столь обычным для Тосканы золотым светом, светом, что был так прозрачен и чист, что казался сам по себе выражением высшей воли и духа.
А перед путниками, серо-голубая в дальней дымке, вставала Лебяжья гора. Гребень её вздымался на тысячу триста футов.