Людвинская презрительно усмехнулась, и на чистом лбу обозначились морщины. Рука сжала браунинг. С оружием сдружилась давно: на баррикадах, когда ей прострелили лёгкое, в катакомбах Одессы, где устраивала тайные склады, в Петербурге, когда организовывала побеги политических из тюрьмы, а позднее закупала револьверы в Стокгольме, переправляя их в Россию. Так и остались в памяти длинные ящики, укрытые промасленной бумагой, и воронёный блеск стали. В эти дни двоевластия пускаться без оружия по Москве рискованно: белогвардейцы, а то и грабители, как тараканы, вылезла из щелей. Война, разруха, голод… И не сегодня, так завтра, в этом она не сомневалась, город покроется баррикадами. Старое не уходит без борьбы. Надежды на мирный исход революции нет…
И всё же откуда стреляли? Вот дом Попова с выбитыми стёклами. Булочная с покривившейся вывеской. Пивная с обгоревшим парадным. Дом Хорошеева с резными ставнями. И вдруг она поняла - стреляли именно в неё, Людвинскую, организатора Сущевско-Марьинского района! Что ж, борьба есть борьба! Она дослала патрон в ствол браунинга и, стараясь запомнить низенькие оконца, повернула к иллюзиону "Олимпия". И опять просвистела пуля. Близко, так близко… Казалось, она физически ощутила прикосновение. Так и есть, прострелил!! рукав. Пальто-то старенькое, парижское! Нужно будет прочесать дома и чердаки, всякое может случиться. Наверняка офицерьё устроило засаду.
- Товарищи! Товарищи! - Людвинская подняла руку, стараясь привлечь внимание рабочего патруля, совершавшего обход улиц. - Хорошо, что встретила…
Ветер перехватил дыхание, и она замолчала, поджидая, когда приблизится патруль. Их было трое. С красными повязками и винтовками. Сойкин сосал пустую трубку. Патронташ болтался на ремне и мало вязался с его штатской внешностью. Близорукие глаза, рыжеватые ресницы, шея, укутанная шарфом, рваные ботинки и обтрёпанные брюки. Кожаная куртка, их выдавали; патрулю по настоянию Людвинской, торчала колом. Зато его напарники - молодцы. Косая сажень в плечах, красные банты на кожанках и весёлые глаза. Парни были редкостно похожи: тонкие лица, пухлые губы, веснушки на курносых носах и это улыбчивое, приветливое выражение, которое сразу располагало к ним. Парни шли вразвалочку, как бывалые моряки.
- Братья Ивановы… Пётр и Сидор… - отрекомендовал напарников Сойкин, перехватив любопытный взгляд Людвинской. - Кто Пётр, кто Сидор - этого и мать родимая, поди, не разбирает. Близняшки… Отца их, Ивана Ивановича, ты должна по Одессе помнить… Он сказывал, что ты его из Питера отправляла за границу. Он в благодарность, как медведь, всё перекорежил в дому твоём: то ли шпик вертелся около вас, то ли студентик, то ли кто-то другой - запамятовал.
- Ну и дитятки вымахали, что версты коломенские! - восхитилась Людвинская и дружелюбно пожала парням руки. - Отец много хлопот мне доставил, а человек он замечательный!
Ей очень захотелось рассказать этим парням о человеке, которого приговорили к смерти, а он совершил отважный побег (она укрывала его с таким риском в Петербурге!), о том, как искала его охранка, а он почти месяц проторчал в её комнатёнке. И этот человек доводился им отцом! И ещё ей хотелось рассказать об Одессе и о том, как она с Иваном Ивановичем строила баррикаду, как отбивалась до последнего патрона, как громнли их каратели, как прострелили ей лёгкое. Но она молчала и только смущала парней своими внимательными испытующими глазами. Да, жизнь прошла, столько уже пережито, столько осталось за плечами! И не знала она, что прожита была только половина уготованного, что ещё добрых полстолетия суждено ей будет работать, и дерзать, и познать высшее счастье - свершение своих надежд.
- Отец здоров? - произнесла Людвинская с трудом, не в силах оторваться от воспоминаний. - Обосновался в Москве?
- В Москве… - хором протянули парни, удивлённо переглянувшись. - Где ему быть! - Парни ухмыльнулись и замолчали.
- Пётр, рукав-то сожжёшь! - наконец очнулась Людвинская и улыбнулась.
Парень держал папироску в рукаве кожанки, как озорник.
- Сожгу или нет - бабушка надвое сказала. - Пётр надвинул на глаза кепку. - А у вас, Татьяна Фёдоровна, рукавчик-то прострелен! Ей-ей, пулевое отверстие. - На его круглом лице отразилось недоумение. - Где это вас угораздило?
- Где? Она на троицын день с девками хороводы водила… - огрызнулся Сойкин и выбил несуществующий табак из трубки. - Прострелили? Скажи спасибо, сама жива! Татьяна Фёдоровна, стыдно под каждую пулю-то лезть… По городу нечего одной в такие-то дни шествовать. Чай, не маленькая, кумекаешь, что к чему! Учишь нас как грамотная, а свою жизнь от шальной пули уберечь не можешь!
- Не ворчи, старикан! Волков бояться - в лес не ходить! - отшучивалась Татьяна Фёдоровна, но, уловив в глазах Сойкина осуждение, покаялась: - Спасибо, буду поаккуратнее.
- Говорят, Кремль взяли? - приподнял кепочку один из Ивановых (братья поменялись местами, и она их не могла различить).
- Нет, положение тяжёлое. Правда, в Кремле, ещё держатся наши, но солдаты отрезаны, связи нет. Тут в переулках и тупичках, - Людвинская указала рукой, - нужно прочесать. Хорошо, патруль встретила, а то… Видано ли, чтобы за женщинами с винтовками гонялись? Так до озверения можно дойти.
- Винтовки нужны рабочим, товарищ Людвинская, - пробасил Пётр, бросив на землю окурок, бросил с сожалением - папиросы-то на вес золота! - На нашу фабрику оружия - кот наплакал: три винтовки да семь револьверов. Это воробьёв пугать, а мы ведь новую власть завоёвываем! Неувязочка маленькая…
- И завоюем! - резанул Сойкин, которому был явно не по душе разговор. - В пятом году на Пресне булыжником казаков гнали, да как! Те еле ноги уносили! А тебе сразу оружие! Много стали понимать, молоко на губах не обсохло. Горели - не робели, а уж сгорели - нечего робеть! Правда, Фёдоровна?
Людвинская не вмешивалась в разговор. Конечно, Сойкин говорил не дело, да и Петра оборвал от отчаяния: на фабрике, поди, из него рабочие душу вынули. Винтовки… Винтовки… Винтовки… Винтовки и ей по ночам снятся. И Пётр прав: без оружия не завоевать власти, на пушки с булыжником не попрёшь. Временное правительство всё новые и новые части снимало с фронта и бросало против Советов. Но рабочие-то молодцы: спокойствие, достоинство! И всё же нужно разыскать оружие, взяться и добыть хоть из-под земли.
- Умная ты женщина, Татьяна Фёдоровна, а глупая, - прервал её раздумья Сойкин. В глазах хитрость, на губах усмешечка. - У нас в цехе один кричал: "Все сволочи, окромя портретов", а на портретах-то - Керенский! Ну, мы стали его учить уму-разуму, а он всё кричит. Вразумляли, вразумляли, а потом…
- А как вразумляли? - полюбопытствовала Татьяна Фёдоровна.
- По шее дали, - вздохнув, ответил Сойкин и добавил: - Как прикажешь говорить, коли добрых слов не понимает? Долдонит и долдонит, словно дятел. Стукнули по шее - примолкнул. На заводе митинг, а он карусель развёл. Всыпали, чтобы людей не баламутил.
- Способ радикальный, конечно, но пользоваться им часто не советую. Если у парня кулаки оказались бы покрепче твоих, тогда он прав? Правда-то была на твоей стороне… Вот и получается, правому человеку выдержка нужна! - Людвинская говорила серьёзно, но в душе посмеивалась над таким оригинальным способом ведения спора. - Что хотел этот парень?
- Ругал комитетчиков, оружия требовал.
- При чём здесь Керенский? - удивилась Людвинская.
- Да другого портрета в цехе не было, - потупился Пётр. - Керенский мне и самому не нужен, сволочь он отпетая…
- Ну и дела… Горяч ты, Сойкин! Вот не ожидала от тебя самосуда, а ещё сознательный пролетарий, - казнила его Людвинская, только глаза её смеялись. - Оружие нужно добыть, порыскать по железной дороге, на Виндавском вокзале, покумекать с солдатами, а ты кулаками?! Аника-воин!
Вот и я говорю, - не вытерпел Пётр и оттолкнул своего брата, мешавшего ему говорить. - Ругаться каждый может, а ты делом докажи правоту. И ещё о портрете - на, том месте раньше висел Карл Маркс!
Людвинская принялась хохотать. Годы не меняли её. Как в молодости, всплеснула руками и хохотала до слёз. Значит, Пётр и был тем незадачливым оратором, но и Сойкин-то забияка.
- Приходите, товарищи, к пяти в райком. Есть у меня одна мысль… - Людвинская не договорила и приветливо подняла руку. - Значит, к пяти…
…Пятый день идут в Москве бои. Людвинская похудела до черноты, глаза ввалились, бездонные и настороженные. Голос хриплый и отрывистый. Парижское пальто заменила на кожанку, как и шляпу на шерстяной платок. Кожанка болталась на её худых и острых плечах, карман оттопыривался от браунинга. В чёрных волосах густая седина, и с каждым днём всё больше. Жизнь такая!
От Александровского вокзала напирали юнкера, вооружённые до зубов. Юнкера удерживали и Никитские ворота, один из опорных пунктов на подступах к Кремлю. Захватили аптеку и контролируют Арбат, Никитскую. Из Сущевско-Марьинского района ушёл отряд, чтобы выбить белых из аптеки. Это приказ Военно-революционного комитета.
Людвинская бывала в этой аптеке и не представляла, что это двухэтажное здание с ажурной железной дверью станет ареной такой битвы!
- Где? Где запропастился отряд? - кричали из гостиницы "Дрезден". Вот когда заработал проклятый телефон! - Доложить обстановку, и незамедлительно!